— Чё те надо, выкидыш Де Сада? — рявкнула я, пытаясь его пнуть.

— Я сказал: не дергайся, — усмехнулся он, и символ «ад» превратился в иероглиф «один». Я врубилась, что сейчас меня снова отправят в мир иллюзий и стиснула зубы. Но мир вокруг не исчез — Мукуро сделал куда более мерзкую пакость: мои руки и ноги обвили змеи, резко потянувшие их в стороны и заставившие меня прекратить брыкаться. Нет, умом я понимала, что они были ненастоящие — вот если бы цифра «три» у него в гляделке загорелась, тогда да, это были бы призванные земноводные, а так меня сковывали лишь иллюзии, но понимать — это одно, а чувствовать — другое, и я испугалась. Да, хотите — смейтесь, хотите — нет, но змей я боюсь, и мне стало гадко и страшно. Я сцепила зубы и попыталась вырваться — безрезультатно. Мукуро же усмехнулся и приблизился ко мне вплотную. Я почувствовала его дыхание на своих губах, и мне стало начхать на огонь — я попыталась отодвинуться, но пятая змея обвила мою шею и притянула к своему создателю. Его глаза оказались совсем рядом с моими, и мне стало жутко. Чего он хочет? Тело мое захватить? А на фига оно ему — я не боец. Тогда что?..

Но Мукуро с усмешкой склонился к моему уху и прошептал:

— Знаешь, мне нравятся те, кто мне сопротивляется. Их интереснее ломать. Хром меня обожала — это утомляло. Я люблю смотреть, как воля человека меркнет, как он забывает свои идеалы и становится моей марионеткой. Ты не избежишь этого. Я тебя сломаю. Не из мести за глупые выпады в мою сторону. Просто я люблю ломать сильных — это куда интереснее, чем уничтожение слабаков. Считаешь меня предателем и бесчестной сволочью? Отлично. Тогда ты предашь себя и станешь ничуть не лучше. Я же не гнушаюсь методами, да? Вот и посмотрим, как далеко мне придется зайти, чтобы тебя уничтожить. Ты сделаешь мои принципы своими. Вот только знаешь… Впрочем, нет. Не стоит говорить: «Мафия тебе не поможет». Ты же сильная. Ты не побежишь искать защиты. Или глупая — кто знает. Но мне это на руку. Учти, я всегда добиваюсь своего, ку-фу-фу…

Он медленно отстранился и снова уставился мне прямо в глаза, а его дыхание замирало на моих губах. Я поморщилась, а Мукуро лишь загадочно усмехнулся, провел кончиками пальцев по моей щеке, явно издеваясь и наслаждаясь собственным превосходством, и резко отошел. Стоило лишь ему выйти в коридор, как иллюзии исчезли, и я, как отклонялась назад, так и врезалась в утятницу, опрокинув ее и впилившись спиной в конфорку. Почувствовав боль от огня, я кинулась вперед и рухнула на пол спиной: так советуют тушить себя, несчастного, в кино, а ничего лучше мне в голову, к сожалению, не пришло. И в этот момент на кухню зашел иллюзионист. Опять. Но на этот раз совсем другой, и это несколько спасло мои нервы: вернись сюда герр Ананас, я бы возжелала лишь одного — его немедленной встречи с Хибари-саном…

С пофигистичным видом Фран прошествовал ко мне, елозившей по полу спиной, и уселся на корточки. Безразлично на меня воззрившись, парень выдал:

— Лягушонок всё видел и слышал. Ты странная. Но он прав. Ты знаешь, что не справишься с его иллюзиями, но борешься с ним. Так что помогу, пожалуй.

Я ошизело уставилась на того, кому на всех было якобы начхать, но кто самолично предложил мне помощь, и, замерев, благо огонь явно был затушен (а, может, и вообще не загорался на моей футболке, что скорее всего), вопросила:

— У меня слуховые глюки, или ты реально мне помощь предложил?

— Могу и не оказывать, — пожал плечами Фран, глядя мне в глаза так отрешенно, словно его здесь и не было вовсе, и мне почему-то вдруг стало очень больно. Не за себя — за него. Как же надо было над человеком издеваться, чтобы довести до такого состояния? Даже в Ленкиных глазах жизнь тлеет, а в его — отрешенность, холод и боль. А еще самое настоящее безразличие пустоты. И это страшно.

— Нет, — улыбнулась я тепло, — спасибо, что решил помочь, я не буду отказываться.

Фран кивнул и встал, протягивая мне руку. Я коснулась пальцами его ладони, такой ледяной, словно он час держал руки в проруби, и встала, правда, не опираясь на худючего, как тростинка, иллюзиониста. Он прошествовал к аптечке, висевшей на стене, а я выключила газ на плите и, игнорируя боль в спине, начала сгребать капусту обратно в утятницу, благо, рухнула она не на пол, а на дальние конфорки. Закончив с этим, я подошла к парню, набравшему в миску холодной воды и доставшему марлю из аптечки, и вопросила:

— Думаешь, мне стоит сейчас обработать ожог? Там же ничего серьезного — потерпит до обеда, а то кто за ним присмотрит?

— Ты, — апатично ответил тот, — а Лягушонок обработает спину.

— Чего? — опешила я. Чего это сегодня всех тянет меня полапать? Непорядок!

— Ожог на пояснице, ничего страшного, — безразлично ответил Франя, глядя мне прямо в глаза. — Или ты стесняешься? Или тебе есть что скрывать? Или ты просто не была рядом с мужчиной?

Так и подмывало сказать: «Где тут мужчина? Я вижу только мальчика». Язвительность — это моя защитная реакция, ага. Вот только серьезность и пустота в глазах парня не давали обозвать его ребенком. Потому что он им не был… Но меня настораживало кое-что. Почему Фран, который, помнится, не страдал замашками Принца и в третьем лице о себе не говорил, постоянно звал себя «Лягушонком»? Почему он не говорил «я»? Что-то тут не чисто… Да с ним вообще всё «не чисто», право слово!

Я закатила глаза и, повернувшись к нему спиной, приподняла футболку. Благо рана находилась чуть выше пояса, и комбинезон ее не закрывал. Хотя, может, если бы «поджарился» именно комбинезон, до спины моей «готовка» так и не дошла бы… Но «если бы да кабы — выросли бы во рту грибы», и мне приходилось стоять с задранной футболкой перед новоявленным лекарем недоучкой.

— В нашем полку прибыло, Фран, — усмехнулась я, как только марля, смоченная ледяной водой, коснулась моей спины.

— Лягушонок сам по себе, — ответил иллюзионист безразлично.