— Прости меня, — как-то даже прохрипел он, отступая на шаг. — Прости.

Неужели он действительно винит в этом себя? Неужели… Но он не виноват! Почему он не понимает, что он не виноват?! Если Голд мог как-то сдержаться, то Коль — нет. Всё, что она удерживала в себе около трёх лет, внезапно снова на неё навалилось: боль, тоска, одиночество, осознание собственной вины, отчаяние. И это вновь разрывало ей душу. Она почувствовала, что плачет, почувствовала, как слёзы стекают по щекам к подбородку, а затем разбиваются о твёрдую поверхность стола. Она вскочила так стремительно, как могла, учитывая её общее состояние, и подошла к Голду, хватая его за руки, но он высвобождался, отступая всё дальше.

— Ты не виноват! Ни в чём не виноват! — она обняла его, мешая дальнейшему побегу. — Только я. Это всё я. Я, я, я! Только я! Я убила тебя!

Коль окончательно разрыдалась в его равнодушных ответных объятьях.

— Как? — спросил он и оттаял. — Почему?

В каждом, даже самом тёмном туннеле есть свет. И сейчас для них настало время его отыскать. Для них обоих.

========== Глава 5. Ответы ==========

Когда Колетт была маленькой, папа рассказывал ей сказки, и чаще всего сказки были о ней самой. Она стала рассказывать ему всё-всё-всё, чтобы сказки были полнее и правдоподобнее, но позже, когда она стала слишком большой для этих сказок, и они прекратились, привычка рассказывать ему всё осталась. Иногда ей казалось, что никто, кроме него, не способен её понять. Папа знал о жизни что-то такое, чего не знал никто, и потому мог всё объяснить, всё принять и найти выход из любой сложной ситуации.

Колетт очень многое помнила об отце. Так много, что хватило бы на сотню томов, если бы она вдруг решила подробно изложить его историю. Но не конкретные события особенно дороги нашей душе, а сам образ. Если бы её попросили вспомнить и описать его, то она бы сразу подумала об аккуратно расчесанной гриве седых волос, белоснежных отутюженных рубашках, о чёрных костюмах, каждый из которых стоил дороже чьего-то месячного заработка, о необычайно подвижном лице, способном выражать одновременно несколько разных эмоций, о тёмно-карих глазах, которые она унаследовала, о лёгком раскатистом смехе, если это было искренне, и о сдавленных тихих саркастических смешках, если беседа, которую он вёл, была ему неприятна. Она помнила вонючий травяной чай, который он имел обыкновение пить по утрам, и бумажные газеты, одним из верных и немногочисленных подписчиков которых он являлся. Она помнила его улыбку, и даже не одну. Иногда он улыбался одними глазами: так умел улыбаться только он. А иногда улыбка была холодная, угрожающая, но ей он так никогда не улыбался, только некоторым людям. Её отец был не самым простым человеком: он ступал по земле будто весь мир был его вотчиной, небрежно, играючи, словно в танце он подчинял себе реальность. Многие люди робели перед ним, уважительно отступали в сторону, давая пройти, ловили каждое его слово. На лицах некоторых иногда проявлялся даже страх, будто это был не мужчина средних лет с дипломом юриста, а сам дьявол во плоти. Как выяснилось позже, они недалеко ушли от истины в своих впечатлениях.

Когда они жили в Нью-Йорке, отец часто забирал её из школы и на остаток дня брал с собой в свой офис. У него был огромный кабинет с гигантским окном, из которого был виден чуть ли не весь город. Они часто разговаривали, выглядывая на улицу из этого окна, пытаясь разглядеть людей внизу, которые казались меньше муравьёв, просто маленькие цветные точки где-то вдалеке. Когда закатное солнце пробивалось внутрь, глаза отца отливали золотом, и немного золотом отливали и волосы. Он морщился, улыбался и отворачивался, увлекая её следом, вглубь кабинета. Часто они сидели друг напротив друга и обменивались незначительными репликами: она занималась своими уроками, а он — своими договорами. Порой она пыталась схитрить и выведать правильный ответ на какой-нибудь вопрос, но он просто спрашивал её о чём-то из области юриспруденции или экономики, на что она, конечно, не могла ответить.

— Так нечестно, — возмущалась Коль. — Ты знаешь ответ, а я — нет.

— Ну, это же должен быть обмен, — улыбался папа. — Ты подсказываешь мне, а я тебе.

— Только я не могу тебе подсказать. Да и не нужны тебе подсказки!

— Тебе они тоже не нужны. Если ты хорошенько подумаешь и приложишь усилия, то со всем сама справишься.

Она дулась, но только до тех пор, пока действительно не находила ответ сама. Это, наверное, она любила в нём больше всего: он никогда не разговаривал с ней как с надоедливым несмышлёнышем, чем грешили многие взрослые, включая учителей в её школе.

Время от времени он отвечал на звонки, и когда звонок затягивался, он закрывал трубку рукой, небрежно произносил слово «идиот» и корчил смешную рожицу, что Коль страшно забавляло. Позже «идиот» сократилось до короткого жеста, когда отец просто складывал ноль из двух пальцев, а потом касался виска кончиком указательного. Немного погодя появлялись и другие жесты, не имеющие отношения к настоящему языку глухонемых. Яркий пример того, как целая символическая система развернулась из невинного ругательства.

А ещё бывало, что секретарь отца, мисс Дэвис, стучалась в кабинет и говорила, что мистер такой-то просит о встречи, а отец, будучи противником внезапных вмешательств, очень серьёзным тоном говорил:

— Мисс Дэвис, у меня совещание.

После этого он очень серьёзно кивал Коль, и она не менее серьёзно кивала в ответ. Мисс Дэвис с улыбкой закатывала глаза и отправлялась выполнять поручение, а они негромко смеялись, вновь оказавшись вдвоём за закрытой дверью.

— Если вы закончили, мисс Голд, то мы могли бы перенести наше совещание в более приятную обстановку. Быть может, в парк, — наигранно серьёзным тоном предлагал он.

— Я отвечаю на ваше предложение согласием, мистер Голд, — отвечала она ему в том же духе, — и думаю, что парк — очень даже неплохо. Только не уволят ли вас?

— Помилуйте, мисс Голд. Я знаю об этих господах такое, что они меня не просто не уволят, но ещё и жалование увеличат.

И они снова смеялись.

Время от времени отец отправлялся в командировки, которые от силы занимали два-три дня. Когда ей было примерно пять лет, он впервые взял её с собой в Калифорнию, в Лос-Анджелес. И с тех самых пор Коль вроде как стала его постоянным компаньоном. Конечно, в основном ему приходилось работать, но она не жаловалась, находила, чем себя занять, тем более что папа всегда выкраивал несколько часов для общения с ней. Где они только ни побывали, хотя в основном это были всё же Лос-Анджелес и Чикаго. Коль особенно полюбился именно Лос-Анджелес, и не только, потому что в него они когда-то отправились в самый первый раз, а ещё и потому, что ему там приходилось работать гораздо меньше, а законы и нормы, по которым они жили в повседневной жизни, в этом городе не работали. Например, ей позволялось позже ложиться спать. Помнится, они часто ходили вдвоём по ночному пляжу и смотрели на звёздное небо, и на отца накатывала светлая грусть, и одолевали философские размышления, часто довольно путанные. Порой она сама их невольно провоцировала.