— Здесь так хорошо! — однажды сказала Коль. — Знаешь, если бы я умерла и попала бы в иной мир, то хотела бы, чтобы он был похож на этот.

— Фу, — скривился папа, а в глазах мелькнул страх. — Какие ты сегодня гадости говоришь.

— Так я так, размышляю. Это чисто теоретически, — виновато улыбнулась она ему. — Прости.

— Да не за что прощать. Размышления о смерти присущи человеку, — он нервно начал обдирать картонную оплётку наполовину опустевшего стакана с кофе, который держал в руках. — Просто это особенно болезненно для меня. Но знаешь, такой загробный мир пришёлся бы мне по душе.

Он наградил её едва заметной улыбкой, из-за которой она почувствовала себя ещё более виноватой. Она знала, что когда-то у него был сын, который умер. В некотором роде он до сих пор не пережил этого. И да: она действительно говорила гадости. Но всё же стоит сделать ей скидку: она была всего лишь ребёнком, а дети, как известно, иначе воспринимают смерть, не верят в неё, пока не сталкиваются с этим лично. И если им везёт, то не сталкиваются с ней довольно долго.

— Жизнь — забавная штука, Коль, — продолжал он беседу. — Иногда человек взлетает слишком высоко, а потом падает слишком низко. Как бы мы ни старались, мы не можем достучаться до небес.

— Конечно, не можем, — рассмеялась она. — Куда там стучать? Там же нет двери. Только звёзды, которые многократно превышают размеры нашей планеты, целые звёздные системы, галактики и бесконечное космическое пространство. Сам говорил!

Он тоже рассмеялся. Разговор ушёл прочь от печальных тем, к их обоюдному удовольствию, а потом, тем же вечером, она отыскала в песке свой талисман — небольшую серебряную пятиконечную звёздочку, странную, ровную, без каких-либо вкраплений. Видимо, кто-то когда-то сделал её на заказ, но отметки мастера на ней не стояло. Если провести вокруг той звёздочки окружность, то диаметр составлял бы ровно два с половиной сантиметра.

— Что ты там нашла? — мягко полюбопытствовал папа.

— Вот, — она положила серебряную звёздочку ему на ладонь, — упала, наверное.

— Ты только что упрекнула меня в приуменьшении масштабов вселенной, — проговорил он со смехом, — а теперь хочешь сказать, что целую звезду в песке откопала.

Звёздочку ей позволили оставить себе. Мама потом купила к ней цепочку.

Раз в пару месяцев родители уходили на корпоративные вечеринки. Она помнила, как папа каждый раз хмуро расхаживал по гостиной в смокинге и галстуке-бабочке и каждый раз, если она выходила в гостиную в это время, спрашивал:

— Как я выгляжу?

Конечно, он выглядел шикарно. Никому так не шёл смокинг, как ему, особенно в сочетании с дорогими часами и лакированными туфлями. Он будто сошёл с экрана старого фильма про шпионов.

— Отбоя от дам не будет, — шутила Коль.

— Ой, брось! — отмахивался он. — Им интересны только мои деньги и мои связи. Таким, как есть, я интересен только тебе и твоей матери. Но на всякий случай я, пожалуй, прихвачу её с собой. Только вот где она?

Мама, уже полностью одетая, в это время оставляла очередные триста тридцать наставлений няне, которая начинала её тихо ненавидеть. Затем она вылетала в гостиную, целовала Коль в щеку, оборачивалась к отцу и всегда считала нужным прицепиться к чему-нибудь. Любила она повторять всё по двести раз и цепляться к чему-нибудь, потому Колетт считала своим святым долгом пропустить мимо ушей первый сто девяносто девять раз, чтобы сделать ей приятное, только она что-то не сильно радовалась, а папа, видя это, негодующе цокал языком и грозил пальцем.

— А что? Всё равно же ещё раз повторит, — разводила Коль руками и улыбалась как можно шире и невиннее.

Когда Белль оставалась всем довольной, они наконец отчаливали, и папа подмигивал ей на прощание, закрывая дверь. Уходили они ненадолго, так что Коль дожидалась их возвращения, а точнее даже, его возвращения. Не переодеваясь, в смокинге, источая запахи дорогого парфюма и шампанского, а иногда ещё и сигар, он проскальзывал в её комнату, убеждался, что она не спит, садился на краешек кровати, и они обменивались сплетнями. Говорили и о Белль в том числе, со взаимной любовью и нежностью, которую к ней испытывали.

— А что такое любовь? — спросила она его как-то раз в один из таких вечеров.

— Не знаю даже, как сказать, — задумчиво протянул он в ответ. — Полагаю, простое определение не устроит тебя.

Она улыбнулась и отрицательно замотала головой.

— Хорошо. Выберем знакомый образ, — согласился он. — Вот ты любишь качели. И ты поднимаешься высоко-высоко, так высоко, что сердце замирает. И вся замираешь вместе с ним. А затем следует падение вниз, и твоё сердце проваливается в пятки от неожиданности. Любовь, как чувство, обитает где-то на границе этих ощущений.

— Так у тебя?

— Да, что-то вроде того, — усмехнулся папа. — И с годами всё крепче. Но есть и иная любовь, существующая вне погони за ощущениями. Как у нас с тобой. А теперь спи, болтушка неугомонная.

Он целовал её в макушку и уходил прочь, всегда улыбаясь напоследок.

Вечера дома обычно проходили тихо, без суеты и неразберихи. Папа всегда одновременно и присутствовал и отсутствовал, отгораживаясь от мира либо газетой, либо папкой с работы, иной раз и книжечками баловался, мамины учебники с умным видом листал, щурясь и почёсывая нос. Было особенно смешно, если он держал в руках как раз то, что она полвечера искала, причём он прекрасно это знал, коварно поглядывая на неё поверх книги. Были и иные дурачества, более изощрённые, в том числе и над самой Коль. Для описания всего она уже с трудом припоминала детали. Однажды где-то заиграла блюзовая музыка, медленная, лёгкая, красивая, погружающая в странное подобие транса. И папа протянул маме руку, без лишних слов, ожидая согласия. Она неуверенно посмотрела на протянутую руку, затем ему в глаза и согласилась. Сначала они просто немного покружились на месте, её рука в его руке, другая её рука обнимала плечо, а его — легла ей на спину, в районе поясницы. Потом в их незатейливый танец вторглись элементы чарльстона, но без этого смешного размахивания руками и ногами, будто танцоры — безвольные марионетки на ниточках, что-то просто закралось в общей пластике и шагах. Всё же Белль немного походила на марионетку, полностью подчиняясь его воле, как загипнотизированная. Он одним резким движением отбросил её от себя, потом притянул назад, оказавшись позади таким образом, что она почти прижалась к нему спиной. Повисла неловкость, которая разрешилась только когда он, прокрутив её под своей рукой, с ней разлучился. И пригласил Коль, которая смутилась сильнее, чем от самой себя ожидала, и совершенно неудивительно, что поначалу двигалась немного скованно, но он бережно вёл её сквозь непонятный танец, и вскоре ей стало весело. Потом он снова вернулся к Белль, а ещё позже музыка оборвалась, и Белль заключила его в объятия, будто не видела несколько месяцев. Какая-то жутковатая, робкая тревога владела её душой и время от времени отражалась на её лице, пряталась в неестественной синеве её глаз. Белль любила его, не меньше, чем Коль. А он любил их, любил страшно, переживал их боль, их грусть, их успех и их радость, как свои собственные, боялся их потерять. И если Белль этот страх испытывала также, то Коль никогда не могла поверить, что с ним может что-то случиться, что однажды он просто не вернётся домой, насвистывая какую-то надоедливую песенку, которую зачастую сам ненавидел, не зазвенит мелочь в кармане брюк вперемешку с ключами, не будут обращены к ней большие тёмные глаза, выражающие поначалу притворное удивление и негодование, а потом разгорающиеся от радости. Он казался Коль неуязвимым, вечным. Правда, он также казался счастливым, но настоящее беззаботное счастье всё же испытывал редко. Самым ярким момент, который именно Коль запомнила, был связан с Белль: как-то осенью она случайно, сквозь стекло увидела, как Белль его целовала на пожарной лестнице, сначала едва прижимаясь, коротко, потом касаясь кончиками пальцев его лица, потом обнимая, поглаживая его по голове, а дальше наблюдать было уже просто бессовестно, но Коль определенно нравилась его улыбка. Что тут сказать? Её родители давно застряли вдвоём где-то на границе ощущений.