Тот не знал, что ответить на этот вопрос.

— Иногда я сожалею, что у меня никогда не будет своих, — только и сказал он, взяв на руки девочку и прижимая её к груди.

— Ранко любил, — задумчиво произнесла госпожа Илон, встав позади них обоих.

Хайнэ замолчал и стал любоваться рекой.

Быстрые прозрачные воды уносили вдаль густо покрывавшие их глянцевито-алые листья, так что со стороны казалось, будто по волнам и впрямь струятся потоки крови.

Глядя на это, Хайнэ против воли вспоминал о том, как хлестнула кровь из порезов, которые он нанёс кинжалом сам себе.

Стоило ли ему благодарить судьбу за то, что его нашли и не позволили умереть?

Боль его стала меньше, стала утихать, но участь ни в чём не изменилась — он по-прежнему оставался калекой, не предназначенным для жизни, и сейчас, держа на руках ребёнка, рождённого от чужой страсти, он ощущал это особенно остро.

Он прикрыл глаза — и вдруг почувствовал, как чужие прохладные пальцы коснулись его затылка, чуть потянули прядь волос.

Жаркое дыхание обожгло ухо.

Хайнэ замер, не дыша.

Он лихорадочно ожидал продолжения, но ничего не последовало. Когда, измучившись, он обернулся, госпожа Илон стояла, отступив от него на пару шагов, и лицо её было холодным и безучастным.

— Теперь идите, — властно сказала она, забирая у него ребёнка.

Хайнэ смотрел на неё с растерянной надеждой.

Он уже не знал, в действительности ли случилось это прикосновение, взволновавшее его до глубины души и так не похожее на ласковое, снисходительное обращение Марик, которая относилась к нему, как к младшему брату. Или это только почудилось ему, сходившему с ума от тоски по близости чужого тела?..

Он махнул рукой Хатори, и тот вернулся, на ходу обуваясь — ему пришло в голову пройтись босиком по камням, устилавшим дно реки.

Хайнэ специально задержал его возле госпожи Илон подольше, приглядываясь к её реакции — если уж его ждёт повторение произошедшего, то лучше знать об этом заранее.

Но госпожа, скользнув один раз по Хатори равнодушным взглядом, отвернулась и принялась играть с девочкой. На Хайнэ она не смотрела вовсе.

Тот усаживался в экипаж, полный противоречивых мыслей и исступлённой, разъедающей душу надежды.

— Знаешь, мне пришлось сказать ей, что я — Энсенте Халия, — пробормотал он брату, когда экипаж тронулся. — Сначала я злился, что так получилось, но теперь думаю, что это хорошо, что она всё сразу знает…

Хатори смотрел на него подозрительным взглядом.

— Только не говори, что ты снова влюбился, — вдруг сказал он.

Хайнэ вздрогнул.

Слова эти подействовали на него охлаждающе, отрезвляюще.

— Нет, конечно, — возразил он и повторил уже менее уверенным тоном: — Конечно, нет…

— Она тебе в матери годится.

Брат сказал это без осуждения, просто констатировал факт, но Хайнэ в лицо всё равно бросилась волна стыда.

— Ну и что? Можно подумать, такого не бывает. Не думаю, что она старше, чем моя мать, а мама разве не красива? Разве кто-то сказал бы хоть слово, если бы она… — Хайнэ вдруг понял, что слишком горячо оправдывается, и снова залился багрянцем. — К чему этот разговор? Я же тебе уже сказал, что ничего к ней не испытываю.

Хатори промолчал и ничего не возразил, но на Хайнэ вдруг накатила усталость.

Он прислонился лицом к стене экипажа и почувствовал, как по спине, по завиткам волос у шеи стекают капли ледяного пота.

Хайнэ вспомнил свои страдания из-за Марик, вспомнил костёр, в котором сжег черновики Энсенте Халии.

«Не хочу, не хочу, не хочу», — в отчаянии думал он, сопротивляясь чему-то инстинктивному, поднимавшемуся из глубины его существа и заставлявшему дрожать от воспоминания о лёгком прикосновении чужих пальцев.

— Разворачивай, — проговорил Хайнэ сдавленным голосом, когда терпеть это стало невмоготу. — Поедем в Нижний Город.

— Зачем? — удивился Хатори, однако приказал развернуть экипаж.

Хайнэ молчал, прислонившись к стене.

Он давно уже думал о том, что главной чертой учения Милосердного является безразличие к разграничениям в обществе, и что Энсаро, сам знатный человек по происхождению, ушёл из своего богатого дома и жил среди бедняков. Хайнэ иногда представлял себя в той же ситуации и, сознавая, что не смог бы так, мучился чувством вины. Он оправдывал себя тем, что болен, но потом понимал, что и будучи здоровым, испытывал бы те же ощущения, и это тяготило его.