— Я не говорить, что достаточно, — возразил Онхонто, но она его не слушала.

— Да знаете ли вы, что в прошлые времена были десятки правительниц, гораздо более злых и жестоких, чем я, и, тем не менее, их почитали за божество?!

— То было в прошлом. Всё изменяться и прежде всего — мировоззрение людей. Оно — как река, которая всегда нести волны вперёд. Вы не можете обратить реку вспять.

— Зато я могу иссушить её воды, оставив на месте реки лишь выжженное солнцем русло, — проговорила Таик, дрожа от злости, и вдруг, опомнившись, усмехнулась. — А хотите, я дам вам всю полноту власти? Правьте страной от моего лица и посмотрим, чего вам удастся добиться.

— Я чужеземец, — возразил Онхонто. — Чужеземец не должен быть правителем. К тому же, я мужчина. Если я добиться чего-то, то это ещё более подорвать ваши многовековые основы.

— Но, может быть, вы привели бы мою страну к процветанию, решили бы все конфликты, принесли бы много добра и блага? — искушала его Таик с какой-то бледной, злой улыбкой. — Разве это не то, ради чего стоит жить?

— Может быть, но в конечном счете это принести больше зла, чем блага. Жизнь коротка. Потом я умру, и всё станет хуже, чем до того, как я прийти.

— Вы просто сами хорошо понимаете, что ничего не сможете сделать со своими принципами любви! — перебила его Таик. — Ваш образ жизни невозможен в этом мире, невозможен.

— Но я ведь как-то жить столько лет, — чуть улыбнулся Онхонто.

— О да. Вы были бедняком, и вас все любили. Теперь вы стали знатной особой, и вас всё равно все любят. Вы всех любите, и вас все любят. — Таик зло усмехнулась. — А знаете, почему?! Потому что вы слишком красивы. Ваша красота не позволяет не любить вас!

Онхонто внезапно повернул к ней лицо.

— Прикажите меня изуродовать, — спокойно сказал он. — Облейте меня кипящим маслом.

Таик вздрогнула.

— Не смейте даже произносить такое! — закричала она, схватив его руку. — Никогда впредь! Слышите?!

Сдавив Онхонто на мгновение в объятиях, она толкнула его на постель, заставляя лечь на подушки, и наклонилась над ним, взяв в ладонь одну из длинных красновато-каштановых прядей.

— Вы должны всегда оставаться таким, — сказала она, дотронувшись до его губ.

— Но ведь когда-нибудь я всё равно состарюсь, — улыбнулся Онхонто.

— Я не понимаю, почему это так, — глухо проговорила Таик, закрыв глаза. — Не понимаю, почему красота не может быть вечной.

— Цветы жить ещё меньше, чем человек, — донёсся до неё голос Онхонто, как сквозь пелену. — Но всё то недолгое время, что им отпущено, они дарить всему миру красоту. И за это весь мир любить их.

***

Когда Хатори проснулся, тяжёлые занавеси соответствующего месяцу бордово-красного цвета были отодвинуты, открывая взгляду засыпанный снегом и залитый солнцем сад.

Дом был ему незнаком, лицо склонившейся над ним женщины — тоже.

А, может быть, он просто её уже не помнил, что было намного хуже.

Он отодвинулся на постели, стараясь не выдавать на лице своих чувств, и посмотрел в сторону.

«Я что, спал с ней?» — промелькнуло в его голове, и губы, против воли, с горечью искривились.

Он был готов терять воспоминания, пусть даже каждый новый день, но всё-таки — не самое себя.

— Ты помнишь меня? — спросила женщина. — Я Кансавана, артистка манрёсю. Вчера ты попросил меня задать тебе этот вопрос, сказав, что порой забываешь наутро обо всём, что происходило в прошедший день. Впрочем, немудрено: после такого количества выпитого…

Она усмехнулась.

И тут же виски Хатори, словно в подтверждение её слов, сдавило болью. Но вместе с ней вернулись и воспоминания, по крайней мере, остаточные, и он с облегчением понял: нет, ещё не случилось того, что каждым утром он забывает о том, что делал вечером. Во всём виновата и в самом деле выпивка…

С тех пор как он ушёл от Хайнэ, не прихватив с собой из дома Санья даже зимней одежды, он только и делал, что скитался по Нижнему Городу, безо всякого повода присоединяясь к совершенно незнакомым людям, встревая в беседу, а иногда просто молча подсаживаясь за стол в закусочной — и, что самое странное, никто до сих пор ни разу не возмутился таким поведением и не прогнал его, как приблудную собаку или назойливого гостя.

Он ел и пил за чужой счёт, расплачиваясь выслушиванием чужих бед и горестей, и через несколько дней забывал обо всём услышанном. Единственное яркое и сильное воспоминание предваряло череду смутных и расплывчатых — перекошенное лицо Хайнэ, которого он сначала схватил за руку, а потом отшвырнул от себя через всю комнату.

«Я хотел ударить его, избить, — думал Хатори иногда. — Может быть, мне следовало это сделать?»

Но он, начисто забывавший обо всех случайных сотрапезниках, хорошо помнил те чувства, которые охватили его семь лет назад, тогда, когда единственный раз в жизни он это сделал — избил своего брата, который тогда ещё братом не был, а был просто незнакомым мальчишкой, вторгшимся в его жизнь и почему-то привязавшим к себе.