Прежде этот упадок повергал Хайнэ в ещё большее уныние, дополнявшее то, которое постоянно преследовало беспомощного калеку, и он избегал слишком дальних прогулок по территории поместья, но теперь всё изменилось, и он полюбил проводить время в опустевших, заброшенных домах.

Рано с утра Хатори приносил или привозил его в тот или иной павильон и возвращался обратно, оставив брату достаточный запас еды и бумаги.

— Для моего вдохновения мне требуется одиночество, — заявлял Хайнэ, не желая видеть рядом с собой даже слуг, и Хатори приходилось оставлять его на весь день в окружении дикорастущих цветов и порхающих среди них птиц с неярким оперением.

Хайнэ, одетый, как в зимнее время года, во множество тёплых накидок, коротал время в заросшей беловато-розовым вьюнком беседке или же, отдохнув, бродил по пустому дому, населённому призраками и воспоминаниями.

Прежде, в детские годы, они с Иннин тайком совершали вылазки в такие вот заброшенные помещения, и вылазки эти запомнились Хайнэ ощущением безграничного ужаса — ребёнком он сильно боялся нечисти, демонов, духов и всего потустороннего, чем с пользой и весельем для себя пользовалась Иннин, нарочно пугая его и рассказывая истории о призраках умерших, появляющихся в тех местах, где они любили бывать при жизни.

Теперь эти призраки — по крайней мере, один из них — обрели милые черты, и любовь, побеждающая всё, победила, в том числе, и страх.

Хайнэ носил с собой томик стихотворений Ранко и то и дело перечитывал их, воображая, что тот или иной пруд, роща или усадьба, описанные на бумаге, имеют непосредственное отношение к тем, которые он видел перед собой.

Не было никаких доказательств, что Ранко когда-либо посещал эти места, но Хайнэ нравилось думать, что это так, и, совершая своё нехитрое путешествие по территории поместья, он надеялся, что хотя бы отчасти повторяет маршрут того человека, которого он хотел считать своим отцом.

Он воссоздал в своём воображении роман Ранко и Ниси от первой и до последней минуты; он придумал всё — историю, чувства, даже диалоги, которые могли бы происходить между ними в уединённой роще, под сенью вековых деревьев, или же на берегу лесного озера, залитого неярким солнечным светом.

Иной раз Хайнэ до такой степени погружался в собственные фантазии, что ему казалось, будто он почти наяву видит фигуры влюблённых.

Вот Ранко, одетый в свободные бледно-розовые одежды, подпоясанный широким лиловым поясом — на дворе Первый Месяц Ветра, и цвета, соответствующие ему, волшебно сочетаются с яркими оттенками цветущих пионов и ирисов. Он приезжает в одну из пустующих усадеб рано утром, и, в ожидании своей возлюбленной, занимается музицированием. Нежнейший звук флейты летит сквозь сад, подобно легкокрылому Духу Ветра, быстрому, как мысль, и бесплотному, как мечта — летит навстречу девушке, которая едет в экипаже, и, таким образом, слова любви произносятся гораздо раньше, чем трепещущие в ожидании встречи возлюбленные смогут в реальности соединить свои объятия.

Хайнэ бы даже решил, что видит призрак этой девушки, одетой в одежду служанки и закрывающей лицо тканью капюшона, если бы вовремя не напоминал себе о том, что его мать до сих пор жива и не может явиться ему в виде привидения.

В такие моменты Хайнэ отчётливо понимал, насколько сильно поддался игре воображения, и что созданный им образ возлюбленной Ранко безмерно далёк от его реальной матери; грусть и тоска охватывали его.

«Пощади меня, Милосердный, — просил он, зарываясь лицом в мягкий, пыльный шёлк на одной из постелей — той, на которой в его воображении Ранко мечтал о своей возлюбленной. — Не дай мне убедиться в том, что ничего из этого никогда не происходило в действительности, потому что тогда я не знаю, в чём буду черпать утешение».

 Но такие моменты быстро проходили, и Хайнэ вновь погружался в свои сладостные, тихие, печальные грёзы.

Была, впрочем, и иная причина для его уединений — он старался отучить себя от присутствия Хатори, и в физическом, и в моральном смысле.

«Скоро у него появится другое существо, о котором он будет заботиться, — думал он. — На меня у него не будет оставаться ни времени, ни любви. Я должен к этому приготовиться».

Известие о беременности сестры он воспринял тяжело.

Со всем остальным он уже смирился — да, они вместе, они любят друг друга, у них есть то, что ему, Хайнэ, не будет доступно никогда, и, конечно, он предполагал, что когда-нибудь у них могут появиться и дети, но уже так скоро?!

Иннин пыталась всячески показать, что Хайнэ не «третий лишний» в их союзе, а необходим им обоим, но тот лишь страдал, прекрасно понимания, сколь много в этих попытках чувства вины и снисхождения к нему, калеке. К тому же, с появлением ребёнка, треугольник, который в представлениях или желаниях Иннин, был равнобедренным, должен был неминуемо изменить форму — ребёнок связывал родителей нерасторжимыми узами, куда более сильными, чем брачные или просто любовные.

В этом Хайнэ был абсолютно убеждён.

Силясь победить в себе неприязнь и даже ненависть к будущему племяннику или племяннице, он старался связать в своём воображении процесс беременности с мечтами об отце и матери и, тем самым, распространить любовь, пронизывавшую его грёзы, на ребёнка Иннин и Хатори.

 Иннин нравилось брать руку Хатори и класть её к себе на живот. Хайнэ, для которого эта картина была как ножом по сердцу, торопился удалиться в свои заповедные места, чтобы там, в тишине и уединении, воспроизвести в воображении ранящие его сцены, но по другому сценарию, который приносил сердцу не боль, а сладость.