За все четыре года личного знакомства с Ньютом Персиваль никогда не обращал внимания на множество вещей. Множество, как он сказал бы раньше, мелочей. Ни на то, как он улыбается — всегда по-разному, в зависимости от ситуации, и что у одной, казалось бы, улыбки было множество значений и оттенков. Ни на то, как он теребит волосы на затылке, когда взволнован. Ни на то, как трёт лоб костяшками пальцев, если чего-то не понимает. Ни на его запах — всегда лаванда, имбирь и какое-то дерево, Персиваль был в этом не силён — и при этом его собственная кожа, пот, ткань тренировочного костюма и что-то неуловимое, вроде выпечки. Ни на то, как разительно у него меняется голос — если он был в чём-то уверен, то стали в его интонациях могли позавидовать любые коньки, а на них шёл очень хороший металл. Ни на то, какими глазами Ньют умеет смотреть — если пытается донести до него что-то, в чём уверен, или если расстроен, или если согласен, или если не согласен, но не хочет спорить, или…

Просто никогда не замечал, каким он был. Не замечал ничего больше необходимого. Ничего, без чего спокойно обошёлся бы наставник и друг.

Сейчас всё это обрушилось на Персиваля лавиной, и не сгинуть под ней стоило очень больших сил. Которых у него не было. Да и, говоря откровенно, этой лавине сопротивляться он не хотел.

Он всегда считал, что застрахован от такого. Все его влюблённости, все его попытки строить партнёрские отношения никогда не были связаны с работой. Секс на один-два раза с каким-нибудь другим фигуристом он не считал: это, само собой, не имело никакой связи ни с влюблённостью, ни с партнёрством. Возможно, его просто миловала судьба — а более вероятно, что он запрещал себе такое. Всю жизнь запрещал. И, похоже, сделал вывод: к тридцати восьми годам этот запрет настолько прочно въелся в него, что можно расслабиться, ничего не случится.

И вот. Расслабился на свою голову.

Об этической стороне вопроса он не думал. Во всей истории фигурного катания регулярно возникали ситуации, когда мужья тренировали своих жён, и наоборот — и никакого резонанса это не вызывало. Так что глупости вроде «он же твой подопечный, ублюдок, не смей даже думать об этом» Персивалю в голову не лезли.

Всё было гораздо, гораздо сложнее.

Ньют никогда не выказывал никому особого расположения. Пока он прямо не объявлял: «Я отношусь к тебе очень хорошо», или наоборот: «Извини, но ты мне не нравишься», было невозможно понять, что он думает о человеке. Его личная жизнь и вовсе была для всех, включая Персиваля, тайной за семью печатями — впрочем, как многие, он подозревал, что с Лестрейндж в юности Ньюта связывал не только лёд. И теперь это бесило неимоверно.

С другой стороны, подозревать — не знать наверняка. Так что бешенство определённо стоило забить ногами, пока оно не успело заставить его наломать дров и наворотить дел.

Да и даже если подозрения было, чем подкрепить — Персиваль всегда считал, что прошлое должно оставаться прошлым и в прошлом. И иметь значение в настоящем только для того, чтобы не повторять чужих ошибок, которые привели к разрыву предыдущих отношений партнёра.

Персиваль выругался и с трудом сдержал порыв стукнуть кулаком по рулю. Почему он вообще перешёл от мыслей «угораздило» к мыслям «как я буду себя вести, когда его добьюсь»?

И почему в этом вопросе стояло слово «когда», а не «если»?!

Персиваль сбавил скорость. Нужно было успокоиться. Просто успокоиться и подумать, как действовать дальше. Приказать себе: «Выкинь его из головы» он не сможет: уже полночи приказывал, а сегодня днём, на катке, все приказы вылетели из головы, вильнув хвостом, едва лишь Ньют взглянул на него и улыбнулся в знак приветствия. Значит, нужно попытаться хотя бы прощупать почву. Хотя бы понять, что сам Ньют думает — нет, может думать — по этому поводу. Имеет ли смысл вообще хоть что-то предпринимать, или Персивалю ничего не светит хотя бы из-за банальной разницы ориентаций. А дальше уже всё станет сложнее — придётся либо и впрямь стараться выкинуть из головы, либо действовать. А действовать… осторожно. Как можно более осторожно, и вообще выяснять всё так, чтобы Ньют подольше ничего не понял. Мало ли, что и как — вдруг такое отношение тренера может вынудить его уйти? Вот уж чего Персивалю бы не хотелось, так это лишаться его как подопечного.

Дай-то бог, чтобы сам Ньют списал вчерашнюю реакцию Персиваля на то, что он — спортсмен, на которого возлагаются наибольшие надежды из всей пятёрки. Персиваль определённо не хотел, чтобы Ньют обо всём догадался раньше, чем того захочет он сам. Это чёрт-те к чему могло привести.

Из темноты вынырнул какой-то лихач — обогнал по левой полосе, чуть не задев крыло. Персиваль с наслаждением шарахнул по клаксону, проорал вслед какой-то нелестный эпитет, но настроения это не улучшило на ни йоту.

Захотелось позвонить Серафине и пригласить её выпить. Доехать до дома, оставить автомобиль на стоянке, вызвать такси… Нет, разумеется: посвящать её или ещё кого-то в свои мысли и планы Персиваль и помыслить не мог. Но разговор с подругой был ему сейчас, пожалуй, жизненно необходим.

Прежде чем потянуться к гарнитуре за ухом, он привычно кинул взгляд на подставку для телефона и замер, вместо мобильника увидев там пустоту.

Нахмурившись, он съехал на обочину и остановился. Охлопал карманы, залез в сумку на соседнем сиденье — тщетно. Значит, он, старый болван, банальнейшим образом забыл телефон на катке.

Выругавшись ещё раз, покрепче, Персиваль снова завёл машину и поехал до ближайшего разворота.

Серафине он теперь, конечно, звонить не будет, но сидеть совсем без связи до завтрашнего дня не мог физически.

«Поделом тебе, Перси, — мрачно попенял он себе на полдороге обратно. — Меньше будешь думать всякие глупости».

И фыркнул в ответ на эту мысль. Потому что хорошо знал, что не будет.

…Уже подходя к тренерской, Персиваль как вкопанный остановился посреди тёмного коридора. Доносящуюся из-за двери музыку он узнал бы, разбуди его в два часа ночи. Может, даже и во сне бы узнал. Чардаш Витторио Монти, вот в этом конкретном исполнении — именно под него Персиваль катал свою произвольную программу в девяносто восьмом, именно с этой программой выхватил из-под носа Геллерта Гриндельвальда Олимпийское золото того сезона. Геллерт, будучи до этого момента действующим чемпионом мира, на второй ступеньке пьедестала стоял с крайне озадаченным выражением лица — впрочем, Персиваль на своей первой тоже, фотографии не врали. Геллерта называли Олимпийским чемпионом загодя, ещё до соревнований — и тут…