— И о жене, — добавил я, глянув на него.

Обадал поспешно опустил глаза. Нервно забарабанил по столу. Он заметно осунулся. Отвернулся, порывисто встал, схватил телефонную трубку.

Я удержал его руку.

— Послушай, я не хотел тебя обидеть.

— А что вам известно? — просительным тоном произнес он.

— Ничего мне о твоей жене не известно.

— Может, хлебнете? — Он потянулся к шкафчику.

Во фляжке было ровно столько, сколько оставалось со вчерашнего. Обадал налил сливовицы в два стаканчика из-под горчицы. Только мы поднесли их ко рту, вошла уборщица.

Обадал отыскал третий стаканчик, налил и ей. Она выпила залпом, по-мужски. Передернулась, помахала рукой перед ртом и вышла.

Сливовица меня согрела. А вот гуляш давал о себе знать. Ужин бунтовал в желудке, словно просился вон. Сливовица его утихомирила.

— Ничего я не могу с ней поделать, — проговорил Обадал.

— Бывает.

Он усмехнулся. Алкоголь начал действовать. Склонив голову, Обадал завинтил фляжку, закрыл шкафчик. И все покачивал головой, как бы ничему не веря.

— Притащила себе в помощь мать. Обе они одинаковые.

— А чего хотят-то?

— Денег побольше.

— Так ведь у тебя они есть. Помимо зарплаты, получаешь за все сверхурочные. В месяц набирается по две лишние бумажки.

— Зимой-то хорошо. Летом хуже.

— Стало быть, для них зима вроде сезонной работы? Такая зима, как нынче?

— Точно.

— Ну и что?

— А то, что нашли они мне работу, где больше платят. Я уже и заявление написал, в ящике лежит.

— Давай сюда.

— Да не знаю, могу ли я…

— Можешь. Только руку протянуть — давай.

— Право, не знаю…

— Ну чего ты жмешься? Раз написал, значит, не очень-то хороши твои дела. Все равно ты одной ногой уже где-то там.

— Я ведь не из-за вас…

Он посмотрел мне прямо в глаза. Я выдержал его взгляд. Было это не очень-то приятно. Я плохо понимал, чего он от меня ждет.

— Просто не умею я им противиться. Вот в чем дело.

— В этом все и дело, — согласился я. — Давай заявление.

— Вы правда хотите?..

— Говорю, давай! — взревел я.

Он извлек из ящика еще не сложенный лист с заявлением, отпечатанным на машинке. Рука его дрожала, когда он протянул мне бумагу.

Я, не читая, порвал лист и оглянулся, ища корзину. Корзины не было. Я скомкал обрывки и сунул в карман.

Обадал сидел как громом пораженный. Насупился. Мрачно посмотрел на меня. Я выдержал и этот взгляд. Теперь он не был мне неприятен.

Я знал, о чем он думает. Он думает о том, что ему сказать, когда — неизвестно, через сколько дней, — вернется домой. Врать ему не придется. Не надо будет ничего выдумывать. И работать он будет еще лучше, чем до сих пор, и на будущий год с такой зимой справится играючи.

Обадал открыл шкафчик, опять вытащил фляжку.

— Убери это, — сказал я. — Выпьем, когда случай представится. А он представится, будь спокоен.

Он все-таки попытался налить.

— Оставь! — крикнул я.

— Я не из-за вас хотел подать заявление…

— Именно поэтому, Обадал, нельзя нам сейчас надираться, — сказал я. — Надо собрать здесь, в Броде, людей с лопатами, не то явимся в Рудную к июлю.

— Тогда пошли.

— Позвони Прошековой, она сегодня дежурит. Пускай доставят из Стритежа запасной струг! И пусть пришлет с дроздовского участка двух шоферов с напарниками. Обязательно, слышишь? Жду самое большее три часа, не пришлет — убью. А теперь я пошел к председателю Национального комитета — может, чем черт не шутит, сыщем-таки людей?

За дверью, прислонившись к косяку, стояла Илона с сигаретой в руке. Когда я открыл, Илона чуть не свалилась мне в объятия. Я закрыл дверь за собой. Илона и вправду очень привлекательна. И хорошо это знала.

— Илона!

Она подняла голову. Блеснули ровные белые зубы. Во взгляде ее было упрямство. Волосы спадали на темно-зеленый свитер. В самом низу свитера зацепилось перышко от подушки.

— Пойдем со мной, Йозеф, я одна в комнате.

— Ты, наверное, чувствуешь превосходство надо мной?

Она пристально посмотрела на меня. Докурив сигарету, отворила наружную дверь, выбросила окурок в снег.

— Мне двадцать пять. Я не стара для тебя.

— Ты для меня слишком молода, Илона.

— Ох, нет.

— Мне и с собой-то трудно справляться.

— Я тебе помогу.

— Ты очень добра.

Она прислонилась к косяку, неотрывно глядя на свою тень на снегу. Потом резко обернулась.

— За свою долгую жизнь я выслушала кучу предложений. А теперь вот сама тебе предлагаю.