Шрифт:
Карло растерянно заулыбался, закивал.
— Да... артист.
— Прирожденная обезьяна! — отчеканила учительница Софья и отвернулась от меня.
Из-за горы, из нутра теснины, далеко светя прожектором, выполз поезд, и учительница Софья засуетилась, хватаясь дрожащими руками то за Карло, то за меня. Вагоны отгородили нас от реки. Запах гари, мочи и машинного масла. Проводник спал. Пришлось самим открывать дверь, откидывать лестницу и подсаживать учительницу. Я даже успел внести в вагон чемодан.
— Ну, что, усадил? — спросил Карло, когда я, спрыгнув на ходу, вернулся к станции.— Хе-хе, видно, братец твой насолил ей в свое время, до сих пор забыть не может.
— Куда она так поздно? Не беда ли какая? — спросил я.
— Да она всю жизнь ночью ездит, от жары, говорит, прячется. Когда моложе была, в чем только ее не подозревали.»Я заглянул в дежурку, часы показывали час с четвертью. Следом за мной зашел Карло. Повесил малиновую фуражку на гвоздь, сел за отгороженный стол под яркой лампочкой. Сразу стало видно, что плешь у него бледная, а лицо малиновое, как фуражка.
— Садись, чего стоишь! Жара, а? Засуха. Я тоже вроде той учительницы, только ночью могу дежурить... Тебе-то хорошо, работа не пыльная. Давай меняться!
Каждый раз, как ночью меня на платформе увидит, пристает: «Давай меняться!» Работа у меня и в самом деле такая — неделями без дела сижу. Но только не зимой! Как мокрый снег повалит, да облепит провода, да ветром по ущелью протянет!.. Зимой никто не предлагает меняться.
Зазвонил телефон. Карло взял трубку и важным, усталым голосом поговорил с соседней станцией. Потом опять фуражку надел. Она и впрямь оказалась того же цвета, что его лицо.
— Пойдем, «Батуми» снизу встретим. Опять на тридцать минут опаздывает.
Вышли на платформу. Он заглянул в зал ожидания.
— Посадки вроде нет. Сразу отправлю.— Прошелся по платформе, посмотрел на фонари, мерцающие на пригорке. Потом оглядел горы, обступившие нашу станцию, вздохнул.— Завтра опять жара. Не в службу, набери холодной воды в графин.
Я взял в дежурке графин, сходил к роднику. Наполнил, понес назад. На свету увидел, как запотел графин.
— Давай его сюда! — Карло запрокинул голову. Вода потекла по щекам за воротник.— Бог свидетель, если б не этот родник, я отказался бы от должности.— Вернул мне графин, утерся.— Поставь там на стол, только оботри сперва...
В дежурке взглянул на часы, прошло тридцать пять минут. И время сегодня тянется...
...После обеда я ушел на задний двор попилить. Отобрал бревно, уложил на козлы. И тут Додо приходит. «Хочешь, посижу на бревне, чтоб не скакало. Мы с сестрой всегда садились, когда отец дрова пилил». Перекидывает ногу, садится верхом, смеется. «Ой, совсем как в детстве! До чего же неудобно!» Я пилю. Боюсь ее коснуться, даже рука подрагивает. Пилю. Джано на крыльцо выходит. «Дай человеку сигарету после обеда выкурить, Доментий. А то ей совестно, все в помощницы рвется».— «Лучше бы она мне помогала! — голос Поли из дому.— Доментий как-нибудь сам справится».— «Не злись, Поля. Я его в августе дрова пилить не заставляю».— «А я и не злюсь, Джано. Я на него давно рукой махнула».— «Злится! — Додо наклоняется и прыскает мне в шею.— Оба злятся. Какие глупые!..»
Пришел батумский поезд. Две минуты постоял и дальше. Всегда не по себе делается, когда спящий поезд с потушенными огнями мимо проходит. Целый город на колесах. Народу раз в пять больше, чем в нашем поселке. Красные огоньки на последнем вагоне уменьшились, еще уменьшились. Карло зевнул им вслед.
— Отчего он у вас такой бешеный? Мои говорят, что и в школе, чуть что, в драку лезет.
Это он про Петико. Покосился на меня, подождал, не отвечу ли.
— Вот ты усыновил чужого пацана, а ведь риск, я скажу. Малый теперь на твоей совести, не откажешься. А что за человек папаша, знаешь? Может, он первый головорез на весь ихний район? Может, у него болезнь такая — окна в поездах вышибать? Теперь ученые, знаешь, как решили? Школа там, воспитание, книжки — это все рубашка. А под рубашкой ты тот, кого мать с отцом спроворили. Это дело у них генами прозывается. Я в тот раз сказал: разложи и кнутом. А ведь и кнут может не помочь, если в нем эти самые гены шалые.
— Удавить мне его, что ли? — спросил я.
Карло искоса посмотрел на меня, снял фуражку и вытер лысину.
— Ты обижаешься, а я дело говорю. С таким надо построже. Спохватишься, да поздно. Такой, если сядет на голову, заездит. И хоть бы свой, от своего и потерпеть не обидно...
Я пошел по платформе назад к будке.
Все строгости учат: мать, Джано, Поля. Теперь еще и Карло.
— Не обижайся, Доментий! — крикнул вслед Карло.— Как с младшим братом, говорю... Приходи еще, вся ночь впереди. Анекдот про кахетинца расскажу...
Удружил нам Петико, что и говорить! Я только на пост заступил, с платформы Карло шумит, руками машет. Повел меня в дежурку. А в дежурке Петька — белый-белый, глаза затравленные, уши как перцем натертые. И двое железнодорожников в черных фуражках с кокардами. Оказалось, схватили Петьку, когда он в проходящий скорый булыжник швырнул. «Как молоком в окно плеснул, стервец!» — «Знаешь ли ты, сукин сын, что на такое стекло твоему отцу месячной зарплаты не хватит!» И железнодорожник, который постарше, опять к Петькиному уху потянулся. Я говорю: «Начальник! Уважаемый... Раз меня позвали, со мной говорите»,— и Петико за плечи обнял. «Что говорить! За такое дело в колонию надо, а ты его обнимаешь...»— «Да у него же на лбу написано, что он за воспитатель!..» — «Карло, втолкуй этому: мы не миндальничать пришли. Составим акт и увезем мальчишку». Стоим с Петей рядом, только Петико не льнет ко мне, а вроде вырваться норовит и, рукой чую, дрожит. Спасибо, Карло вмешался: «Что было, то сплыло. Давайте по-домашнему, без посторонних...» Постращали, но акта составлять не стали. Отпустили Петьку со мной. Зашел он в будку, сел на топчан, плечи уронил — хоть бы чем-нибудь в Полю пошел!