Шрифт:
— Ника намекал мне, что хотел бы с Джано познакомиться,— говорю я.
— В гости напрашивался, попрошайка?—Нодар криво усмехается.
— Это, говорит, наш долг — оказать уважение такому гостю.
— А ты что? Неужели пригласил? — Нодар брезгливо отстранился от меня.
— Нет.
— Ну и правильно! — Он перевел дух, откусил от хачапури, вытащил сигарету, закурил.— Гони его знаешь куда, коротышку этого! Я его за километр объезжаю, как мусорную свалку. Кто ему нужен, он перед тем стелется, а кто нет... Что он сделал, когда мы стройматериал подвезли? Вынес по трехлитровой банке из-под огурцов; поезжайте, говорит, на завод, скажите от моего имени, чтоб вам из пятой бочки нацедили. Я ему говорю: «Собери, сколько у тебя есть этой стеклотары, пойди к моей жене и скажи от моего имени, чтобы во все налила...» Не веришь? Вот сейчас пью это вино, а оно в горло не идет, как будто его вино пью! — Нодар заглянул в стакан и сплюнул.— Но это же не его вино, Доментий! Это наше, государственное грузинское вино. Скажи, успокой меня, пока не сблевал.
— Ты больше не пей, если не идет.
— Кто сказал — не идет? — Нодар поглядел на меня растревоженным орлом.— Не идет, когда про Нику вспоминаю, без него слаще материнского молока... Знаешь, за что я хочу выпить? Такие, как он, перед каждым начальником на задние лапки становятся, от каждой ревизии в штаны кладут, а у нас с тобой руки хоть и мозолистые, но чистые, И подушка под головой не вертится. Ты боишься ревизии?
— Нет. Чего мне ее бояться?
— Я тоже не боюсь. А что раз в три года правила нарушил, так у меня за это машину отобрали.
— Значит, все-таки нарушил?
— Не твое дело. Ты меня на слове не лови.
— Как думаешь, завтра не вернут машину? — спрашиваю.
— Не знаю,— говорит Нодар.— По тому, как он разорялся, полгода до баранки не допустит. А что? Подвезти чего-нибудь надо?
— Так, ерунда... Хотел бочку воды с родника поднять. Теперь Шалико попрошу.
— Его арба твою бочку не потащит.
— Потащит как-нибудь, до верха не нальем и к ближнему колодцу сходим.
— Если на то пошло, ты и без арбы допрешь, амбал! Как повар на учениях орал: «Старшина, не надо мне твоего мерина, лучше дай мне этого Гачечиладзе!» Но и кормил тебя от пуза, скажи!.. Тьфу, черт! Каждый раз на этом самом месте! Как тебе чего-нибудь, так у меня с машиной накладка. Помнишь, когда черепицу меняли? Погоди... Не такой злодей этот Пхакадзе, чтобы дольше трех дней томить. Поеду завтра в район, найду его, свожу в шашлычную, отдаст права. Обожди денек-другой, чего тебе приспичило?
— Ладно, Нодар, управимся без тебя. Бак в душевой наполнить надо, только и всего...
Он на меня хитро так прищурился, улыбнулся беззубо. Зубы которые в драках потерял, которые сами выпали, как старичок, ощеряется.
— Что? — подмигивает, чубом своим смоляным встряхивая.— Старший брат права накачал? На ковер! Мало, говорит, порядку в доме? Рядовой Гачечиладзе, трам-тара-рам-там! Чем тут занимаешься?! Хозяйство запустил! По селу таскаешься, старые мельницы починяешь!.. А ему-то что за дело, между нами, девочками, говоря? Что он тебе за начальник? Если порядок любит, пусть возвращается в деревню и хозяйничает. Верно, нет? В том-то вся и штука, что они и там чисто живут, и здесь на нас покрикивают. А ты ведь не вол, который сена пожевал и пошел пахать. У тебя душа своя, единственная-разъединственная. Между прочим, мы здесь тоже люди. И пусть твой братан про это не забывает. Ишь, нашел низкий плетень!
— Ладно, будет, Нодар! Не перебарщивай.
— А ты не заступайся. Знаю, что говорю. Думаешь, я не видел, как он с нами разговаривал? Как будто сам не из этой грязи в князи вышел. Да мне не за нас обидно. Мне за тебя обидно! Чего он при посторонних на тебя набросился? При своей и при твоей жене. Да разве на тебя можно голос повышать? Клянусь детьми, только ради тебя стерпел. А ты с бочкой к колодцу потащишься: бак в душевой наполнить, чтобы чистюли горожане после прогулки освежились. Доментий, не понимаю все-таки тебя. Или вправду святой... Когда ты церковь обновил, бабки по селу раскудахтались: святая душа! Святая душа! А я говорю: дурень он, а не святая душа! — Нодар замолчал, посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.— Ну как, святоша, выпьем, что ли? — подмигнул черным глазом и, высоко задрав локоть, поднес стакан ко рту.— За раба божьего Доментия! Упокой, господи, его нежную душу! Аминь! — выпил вино, передернул плечами и поставил стакан на тумбочку возле кувшина.
Я вышел из будки, оглядел заводской двор с тенями вдоль ограды и бочками под навесом. Над горами в расщелине увидел звезды. Со дна ущелья они казались большими. И опять вспомнилось, как мальчишками мы выскакивали из речки, падали на раскаленный песок и на груди у нас отпечатывались орлы. А вдали слышался громкий плеск, будто щук напустили в омут,— то под мельницей лопасти взбивают воду... Прибежишь, на лужайке порожняя арба дышлом в землю; волы жуют солому; нерасседланный ишак дожидается груза... Над рекой гуляет ветер. А в канаве под ивами зеленая вода; переваливается через створ и, вдруг побелев, падает в желобах на лопасти. Жернова крутятся, сруб трясется. Сыро, как в тумане, и до удушья пресно пахнет кукурузным нутром...
Стоит Нодару выпить, как он пускается в рассуждения. И всегда у него получается, что все вокруг ловкачи и пройдохи, а мы с ним несчастные овечки. И чуть ли не главное наше несчастье в том, что живем в деревне, в горах, а не в городе. А по мне, наши горы куда лучше любого города. Попробуй объясни — засмеется и рукой махнет: «Чудило!» Или придурком обзовет.
Он с детских лет завистливый. Во всем хотел первым быть, чуть что не так, в драку лез. И дрался зло, со слезами, до крови.
Зовет из будки. Не дозвавшись, выглядывает.
— Куда сбежал, Доментий? Ладно, ни слова больше о брате! Все. Завязал. Только один вопрос, если не обидишься: что за фрукт его жена?
— Вот уж не твое дело,— не оглядываюсь я.
— Что она за княгиня? — с упрямством пьяного продолжает Нодар.— Даже сесть с нами не пожелала... Может, от меня запах плохой? Нет, ты понюхай, может, я воняю, а она к фиалкам и розам привыкла?
— Хватит тебе, Нодар! Что ты сегодня завелся...
— Посмотри на меня! — Нодар берет меня за плечи и поворачивает к себе. Пес недовольно рычит, шерсть у него на загривке становится дыбом.— Сколько ей лет? Уж, конечно, постарше моей Жужуны?