Шрифт:
А я как раз собирался с Нодаром бочку воды на машине привезти, бак в душевой залить. Придется теперь Шалико просить. Только выдержит ли его арба бочку на восемьсот литров?
Нодар будку оглядел, принюхался, ко мне обернулся.
— Неужели не держишь?
— Чего?
— А того самого. Чем этот ваш завод, комбинат-гигант занимается? Какова продукция? По-моему, вино, нет? Так неужели ты пару стаканов человеку не поднесешь? Другу, с которым несчастье приключилось... Неужели не поможешь горе развеять? Верно говорил твой брат, странный ты человек, Доментий!
— Чего там! Ладно, дам я тебе вина.
— Дашь... Вроде я побирушка; ты выпей со мной!
— Пить не буду. Уж не обижайся. У меня гости в доме.
— Ну и что? Из-за гостей зубы на полку, что ли?
— Ты меня знаешь. Заведусь... ну его... Завтра по дому дел много. Не уговаривай.
— Чего уговаривать! Мне больше останется...
Гайоз обычно оставляет в тумбочке кувшин, заткнутый кукурузной кочерыжкой,— самому горло промочить или гостя ночного угостить. Вытащил я кувшин, поставил на тумбочку. Рядом стакан граненый поставил. На газету половинку черствого хачапури и две помидорки положил. Глаза у Нодара заблестели, по колену меня шлепнул.
— Молодец, старина! Я еще в поезде знал, что не промахнусь. Думал, куда податься. Ночь. Зайду к Доментию, он сегодня дежурит, посидим, потолкуем. Я ведь не плакаться пришел, а за жизнь поговорить. Не в моем характере слюни распускать, сам знаешь. А с кем у нас можно за жизнь поговорить? С Гурамом твоим, что ли? С ним я всегда идиотом себя чувствую. С тех самых пор, как мы задачки по алтебре и тригонометрии в классе решали. Ага... Я уставлюсь в задачник и, извини за выражение, ни хрена не понимаю. Ну, хоть тресни! А он строчит в тетрадку, и кончик носа от удовольствия шевелится! Не замечал, нет? Чем трудней задача, тем ему больше удовольствия. Прямо кейфует, зараза!
Нодар налил себе вина в стакан, выпил залпом и, толкнув меня локтем, продолжал:
— Что ни говори, обидно. За него обидно, клянусь! Ему наши отличники в подметки не годились, помнишь? Какие сочинения парень писал! Когда учительница их читала, я чуть не плакал. А теперь? В снег и в дождь, в жару и в холод тащится на свою мельницу, крыс разгоняет, включает рубильник, и до вечера приводной ремень над ухом шлеп-шлеп! А какой-нибудь Бено или Тристан раз в год приезжают в деревню на своих «Жигулях» и Гурама снисходительно по пузу похлопывают. Думаешь, они не знают, что в подметки ему не годятся? Знают! Да, видно, чтоб от жизни аппетитный кусок урвать, не обязательно светлую голову иметь. Ты почему со мной не пьешь?— он опять наполнил стакан и протянул мне.— Вот мы трое все разные, только в одном одинаковые — неудачники! Да, да, и ты, и я, и Гурам. Он — ума палата, я — болтун, продувной тип, а ты, так сказать, извините за выражение, хрустальной души человек. За что нас жизнь в дерьмо носом тычет? Чего нам не хватает? Не знаешь? Нуг тебе, положим, нахальства, это брат твой верно сказал. Но у меня-то этого добра на десятерых! Башка тупая? Так вон ведь какая светлая башка на мельнице пылится, кукурузной мукой провоняла. Ничего не понимаю, Доментий. Так всю жизнь задачник по алгебре и читаю! — Он хватил себя свободной рукой по лбу, а другой поднес ко рту стакан и выпил, цедя сквозь зубы.
Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.
Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижуг какими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.
— А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? — не унимается Нодар.— Ваш директор Ника. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подвозил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!
Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозрителен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,— говорю,— предоставить?» — «Привезем к тебе в бочках и перельем.— Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.— Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,— говорю,— треснули. Оттого и пустуют».— «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».— «Трещины большие, ничего не выйдет».— «Неужели все треснули?» — отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...
Чаны зарыты перед старым срубом. Над ниМи крыша из винограда. Вокруг айва растет. Чаны разные, от махоньких, с трудом впускающих в горло мой кулак, до огромных, на сто пудов вина. Не знаю, наполняли ли их когда-нибудь все сразу. На моей памяти они постепенно пустели. Теперь вино только в трех. Холмики земли над остальными незаметно разровнялись, утрамбовались. Как забытые могилы. Соседи предлагали откопать уемистые чаны и продать — нынче гончары таких не делают. Нодар привозил покупателя и тряс меня за грудки. «Разиня! Теленок! Такие деньги на дороге не валяются!» Я отказался. Я не мог откопать чан, зарытый моим дедом. Все равно как открыть ворота крепости...
Откинешь обрезки лозы, тяпкой сгребешь землю с дождевыми червями, обнажишь маслянисто-желтый круг глины, соскребешь с нее налипшие комочки. Потом смочишь деревянную лопату и, надавив ногой, вгонишь в край круга. Глина вкусно чмокает, чавкает. Вытащишь лопату и вгонишь рядом. Раз за разом обойдешь глину по кругу, отсечешь от земли, поддев лопатой, перевернешь — снизу глина влажно красна, сквозь обожженную дубовую крышку впитала цвет вина, отпечатала древесный рисунок. Встанешь на колени и, осторожно примяв глину по краям чана, снимешь крышку. Вино смотрит на тебя из земли. Вино отца...