Шрифт:
— Здравствуй, дядя Эзика! — кричит в окно Ушанги.— Пожалел бы осла, дядя Эзика! — Эзика не отвечает.— Вот последний земледелец в нашей деревне!—тычет пальцем ему вслед Ушанги.— Но он старик, из него труха сыплется. Такому только и остается в винограднике колупаться. Видали когда-нибудь, как он в село возвращается? Схватит осла за хвост, тот и тащит. Осел у него с зайца размером, а сильней верблюда.
— Нет, Ушанги, наша ослица покрепче будет,— нерешительно замечает кто-то из ребят.— Мы на нее втроем садимся: яг Джемал и Муртаз.
— Какой Муртаз?
— Бомбовоз.
— А как насчет груза? Груз она носит или только три мешка с дерьмом?.. Ослица никогда по силе с ослом не сравнится,— с умным видом заключает Ушанги и спрашивает:—А знаете, кто любому ослу сто очков даст? Вот этот. Когда наши дачники съезжаются, его под чемоданами не видать. А поверх чемоданов малец. Ему с дежурства по пути. Ага! Сам видал, как одна толстозадая по перрону носилась: «Какой ужас! Доментия нигде не видать, а в такую рань тут ни машины, ни ишака! Кошмар!» Видать, не в твой день приехала.
— Вот уж не твое дело, Ушанги.
— Это верно... Так где ты служил, Гигла?
— Сколько можно говорить!
— Охо-хо-хо-хо!
— Нам такое не светит. Военком говорит, на сто кеме ни живой души. Не забудьте прихватить мешок лука...
— А лук зачем? Разве он это заменяет?
— Уа-ха-ха-ха-ха! Вас и в тундру пускать нельзя — оленей испортите!
Со стороны моста доносится гудок электровоза. В распахнутое окно парикмахерской видны зеленые вагоны — размеренно и гладко, почти не замедляя хода, скорый проносится под нами мимо станции.
Ушанги похабно жестикулирует.
— Нам бы красоток из этого поезда!..— и грязно ругается.
Выхожу из парикмахерской. Слышу голос Ушанги:
— А этот куда делся? Утек?.. Что хочешь говори, странный он тип. На его месте, с его силищей я бы всю округу прибрал. А он...
Иду по улице. Пес понуро плетется сзади.
Нас обгоняет бабушка Тасо с козой на веревке. Коза тащит упирающуюся старушку. Старушка трясет головой и бормочет:
— Да тише ты, чер-то-во семя!.. Си-лу-шки — хоть в арбу за-пря-гай. И что у них там стря-слось? До-мен-тий, сы-нокг ты не знаешь?
Улица слегка заворачивает, огибая гору.
У поворота неподалеку от мельницы над обрывом толпится народ. Все смотрят вниз, туда, где проходит железная дорога. Похоже, на путях что-то случилось. Судя по количеству любопытных, поезд задавил свинью или теленка, гусь или индейка не привлекли бы такого внимания. Некоторые любят эти зрелища.
— Что там, Гурам?
— Скорый свинью переехал.
— Чья свинья?
— Да Элизбара, чья еще! Вечно ему не везет.— Гурам подгребает лопаточкой муку в кадке и смотрит на меня добрыми глазами.— Я думал, ты давно дома, с гостями. Неужели опять туда ходил?
Я покачал головой.
— С чего ты взял?
— Может, передумаешь, а? Ведь, если без горячки, Джано дело говорит. На что нам вторая мельница? На этой молоть нечего.
— Ладно, Гурам, как знаешь. Там только жернова осталось поставить, как-нибудь сам справлюсь.
— Обиделся, что ли? Правда, как маленький, ей-богу, сразу обижаешься. Я просто подумать советую. А своего обещания назад не беру. Жернова он сам поставит! Да в них по десять пудов в каждом!..
Я сел на низкий табурет, прислонился спиной к мешкам с мукой.
Гурам присмотрелся ко мне, спрашивает:
— Случилось что-нибудь, Доментий?
— Ничего.
— Вид у тебя какой-то... С Полей поругался?
Я покачал головой.
— Не выспался?
— Совсем не спал.
Прижался затылком к мешку, закрыл глаза. Сердце вдруг заныло, точно в миску с водой окунули.
Хрипят жернова, шлепают приводные ремни. И так каждый день. Бедняга Гурам... Вот кому в жизни не повезло. Отец с войны хромой вернулся, оступился на круче и... Говорили, выпить любил. Мать (красивая была женщина, я помню ее) через год вышла замуж, а Гурама с братом бабке оставила, свекрови то есть... Они жили тем, что лесную ягоду и каштаны на заготпункт сдавали. Ходили в обносках. Брата Палико с малых лет ревматизм мучил: сам кожа да кости, а колени и локти — как шары. Гурам каждую зиму возил его в Цхалтубо, на ноги поставил, ремеслу обучил — Палико теперь в Сачхере возле рынка сидит в мастерской, шапки шьет. Хотел Гурам и о себе подумать, да бабушка расхворалась. Года три умирала, бедняжка. Потом женитьба, дети... Всю жизнь стреноженный. Ему бы опору. Да, наверное, поздно теперь. Ушло его время... Все уходит куда-то. Прямо из рук утекает. Вот и мельница... Разве в мельнице дело? Мелет, и ладно...
— Красив! — насмешливо растянул Гурам.— Скажи наконец, что с тобой?
— Ничего. Вот привязался.
— Если так, пойди вздремни,— кивает в угол на застеленные буркой нары.— А потом домой.
— Домой не к спеху,— говорю.— Чего я там не видел?
— Не к спеху? — переспрашивает. Отводит от меня взгляд, опускает глаза и говорит мягко:—Отдохни, Доментий. Все утрясется. Мы, мельники, одно знаем твердо: перемелется — мука будет.
Я все сижу, прижавшись к тугому теплому мешку, а Гурам поучает: