Спрятавшись в канале, он ожидал вместе с остальными. Единственной проблемой было выставить антенну наружу, чтобы поддерживать связь. Если не считать этого, остальное было в порядке.

– Слушай. Почта уже разбомблена. Ожидаешь вторую волну и заходишь, понятно?

– Понятно. Когда будет вторая волна?

– Русские достаточно пунктуальны. Заходите ровно через десять минут. Повтори.

– Понял. Захожу через десять минут.

Вопреки всем опасениям, связь через walkie-talkie была безопасной и позволяла говорить открытым текстом. Ту американскую частоту, служащую для связи, здесь никто не прослушивал. Вторая волна бомбардировщиков должна была сбрасывать уже только небольшие зажигательные бомбы. Речь была в том, чтобы никто не приближался, не крутился рядом и попросту не мешал Ватсону, равно как не обращал внимания, если бы пришлось взорвать какое-нибудь перекрытие.

Шильке с Холмсом вытащили сигареты.

– Так ты говоришь, что здесь будет площадь?

– Ммм… Возможно, в конце концов чего-нибудь выстроят. Какие-нибудь магазины или нечто подобное…

– К примеру. И вот зайдет потом какой-то покупатель и спросит, остались ли еще сапоги после русского пилота, потому что остальное к продаже уже не пригодно.

Они рассмеялись. Обычные посттравматические глупости. Слишком много взрывов, слишком много развалин. А тут еще, ни с того, ни с сего, вниз рухнул купол башни церкви святого Войцеха. Холмс с Шильке захохотали так, что долго не могли успокоиться.

– Боже… - Шильке пытался рукавом оттереть глаза. Он любой ценой желал сменить тему. – А вот ты знаешь, что в Голландии я допрашивал польского пилота?

– Его сбили?

– Нет, он просто летел, а тут в самолете чего-то навернулось.

Новый взрыв хохота.

– Мужик выпрыгнул с парашютом и побежал в голландское село, чтобы его спрятали. А эти и вправду, приняли, чаем угостили и ждут. Поляк говорит хозяевам, чтобы они пускай хотя бы парашют спрячут и дадут ему какую0нибудь одежку, а те ожидают. Через час входит пара голландских полицейских, очень вежливо пилота арестовывают и ведут в город по лесной дороге. Тут подъезжает пара деятелей на велосипедах. Останавливаются, со всеми здороваются и говорят, что они из голландского движения сопротивления, они, конечно, могли бы побыстрее и уже переправили бы парня в Англию, но, к сожалению, у товарища камера в колесе лопнула, и полицейские приехали первыми.

– Не верю… Ты серьезно?...

– Серьезно. Мне этот летчик сам говорил, он был шокирован тем, что там все друг друга знают.

Очередной приступ смеха.

– И что с этим летчиком?

– Он был майором или даже подполковником военно-воздушных сил, не помню, так что его отослали в лагерь.

– Наверное, коллеги его уже освободили.

– Неплохо. А они спросили разрешение у этих из движения сопротивления?

Беседу они прервали лишь тогда, когда на горизонте появилась очередная волна бомбардировщиков. Холмс глянул на часы.

– Пунктуально.

– Но теперь-то мы уже спускаемся?

– Лучше спуститься. Это уже не точечная бомбардировка, а ковровая.

Они направились в сторону люка. Шильке еще раз глянул вниз.

– А вот интересно, как будет называться та площадь, которую мы сегодня устроили?

Холмс тоже глянул через плечо.

– Когда переживем, посмотрим [61] .

Весна в Карловице цвела буйно и так быстро, как будто желала показать всю свою красоту во всех подробностях еще до падения твердыни. Быть может, затем, чтобы ее защитники, уже после советских приговоров, ха проволокой гулагов еще сильнее тосковали, безнадежно вглядываясь в морозную пустоту по сторонам? Ужасно. Но никто не помнил столь ранней весны. Никто не мог вспомнить, чтобы уже в апреле лето шествовало во всем своем величии. И никто не мог найти этому объяснения. Возможно, если не считать одного сумасшедшего ученого, с которым Шильке познакомился в бункере для гражданского населения. Ученый утверждал, что подобные погодные аномалии случаются более-менее циклично и, возможно, будут случаться и чаще. По его расчетам, следующий такой очень теплый или даже жаркий апрель может повториться где-то около две тысячи девятого года. Шильке, правда, не слушал его достаточно внимательно.

И тут он зевнул, стряхивая с себя задумчивость. Здесь, в Карловице, все казалось сказкой. Ряды великолепных, пустых вилл тонули в цветах, птицы шастали между взрывающимися зеленью ветвями, и никто уже не помнил об обитателях района, изгнанных в душные и темные убежища в засыпанном развалинами центре. В чудных садах иногда появлялись лишь разнеженные жарой солдаты, которых отпустили в увольнительную с молчащего фронта над Видавой.

Шильке вспомнился последний разговор с Барбелем Штехером. Они стояли на аэродроме, вокруг которого разрывались снаряды. Артиллерия обстреливала Гандау пока что с "приличного" расстояния, но для всех было ясно, что это последние деньки работы здесь. Во всяком случае, деятельности германской. Штехер неожиданно взял Шильке под руку и попросил минутку беседы наедине. Якобы, он хотел дать какую-то памятку о себе.

Они отошли на добрые пару десятков метров от удивленных Холмса, Ватсона и Риты. У развалин сгоревшего планера, на котором поставлялось снабжение в Бреслау, Штехер вынул из кармана золотую монету, выгнутую винтовочной пулей на какой-то забытой войне, и отдал ее Шильке.

– Придумайте им какую-нибудь историю об этой "памятке". Я попросту хотел поговорить с вами. Без них.

– Слушаю.

– Вы – хороший человек. Я так считаю.

Шильке поднял глаза. Подобного признания из уст гиены он никак не ожидал.

– Благодаря этим бумагам, - Штехер похлопал ладонью карман, в котором держал приказ об отлете, - у меня имеется шанс выбраться отсюда и наконец-то зажить нормально. В первый раз во всей своей личной истории жить богато.

– Вы не забыли об аварийной посадке в Баварии? С пилотом договорились?

– Естественно. Вы же предупреждали, что меня ожидает в Берлине.

– Похоже, свою часть договора я выполнил.

– Да, выполнили. Точно так же, как и я..

Сложно было не согласиться с этим. Пускай по самому существенному делу он доставил не так уж и много сведений, зато его данные, касающиеся бандитско-коммерческого подполья позволило Шильке и компании существенно увеличить средства, идущие на послевоенную пенсию.