– Нет, не вернется Протасик, - печально проговорила Фотинья.
– Дед Дрема видел, как ребятишки вечером в сторону леса направлялись. Никак старик их созвал, тот, что у Евлашки ночевал. Наговорил мальцам небылиц, поманил чем-нибудь, они и поверили, несмышленыши.

Отец Фотиньи и Егорши, лежавший на печке, поднял седую всклоченную голову.

– Так ведь это сам леший был.

– Тш-ш-ш - Фотинья поднесла палец к губам, - разве можно на ночь его поминать, слышь, как ветер в трубе сразу завыл.

– Евлашка старая, а глаза у нее зоркие и нюх как у собаки. Чудной тот старик был, одежда на изнанку вывернутая, пояса нет, и запах от него шел, как от прелых листьев. Волосы не седые, как у нас, стариков, а сивые, ресницы рыжие, лохматые и борода как веник березовый.

– У тебя самого-веник, - досадливо отмахнулась Фотинья.

– Э, нет, у меня в бороде каша да щи, а у того старика листочки да веточки запутались. Не слушаете вы старых людей, а напрасно, - отец обиженно отвернулся к стене.

– Не сердись, отец, слезай, похлебка готова, - Фотинья подхватила ухватом чугун, поставила его на стол и заплакала, запричитала:

– Ох, а сыт ли сейчас мой сын, мой Протасик, накормлен ли.

Влас тяжело вздохнул, с каждым днем его вера вновь увидеть старшенького слабела.

– Сестрица, решил я по белу свету походить, - вдруг сказал Егорша.
– Готова лошадка твоя, - парень протянул девочке игрушку. Акуля заулыбалась, ухватила лошадку и тот час на полатях началась возня, каждому хотелось поиграть с лошадкой.

– Егорша, одумайся, мало вы с Власом и Протасом находились. Три года дома не были. Из дома уйти - большого ума не надо - назад вернуться - вот задача.

– Да, было время, совершали и мы добрые дела, - сказал Влас,- а теперь другая пора - детей растить надо.

Глаза Егорши блеснули:

– Гляну я на вас с Фотиньей, как голубки воркуете, слова грубого друг другу не скажете, а в другой избе только горшки летят, да крик слышится, отчего так?

– По сердце невесту брать надо, - улыбнулся Влас.

– А мне нет здесь девок по сердцу, ни одна не трогает. С тех пор как зашел старик в мою избу, да показал платок, неспокойно мне, что-то мучает, куда-то тянет. Встану утром - один, вечером ложусь - опять один.

– Я тебе сколько раз говорила - переходи к нам в избу, все веселей, - сказала Фотинья.

– Нет, тяжелей у вас, гляну на ваше житье-бытье - и внутри защемит.

– Ты ж сам говорил, что на платке чудище было нарисовано, - старый отец, кряхтя слез с печи.

– Верно, чудище, но с тех пор нет мне покоя. А вдруг ждет меня девица- красавица, дождаться не может.

– Ага, все глазоньки проглядела,- задребезжал ехидным смехом старик.

– Эх, отец, видать позабыл ты свою молодость.

– Иди, Егорша, - вдруг глухо сказал Влас.
– Парень ты смышленый, не потеряешься, вражью силу одолеешь. Плохо, что в пути товарища у тебя не будет. Мир велик, людей в нем много, кто-нибудь да слыхал про мальчишек наших.

Фотинья опять вытерла слезы.

– Сын пропал, теперь брат уходит. Садитесь за стол, похлебка стынет. Ты когда, Егорушка в дорогу?

– Утречком.

– Ко мне зайди, хлебушка с собой дам.

– Котомку перед уходом проверь, - усмехнулся Влас, - а то по ошибке унесешь кого-нибудь с собой.

Утром, когда солнце золотило последние листья на деревьях, Егорша отправился в путь. Он шел долго, пока не оказался на перекрестке дорог. Здесь стоял камень, а перед ним рос самый настоящий гриб с коричневой шапкой. Егорша протер глаза, помотал головой. Вдруг гриб вытянул руку, обмакнул палец в туесок с темной краской, стоящий рядом, и принялся выводить на камне корявые буквы.

– Прямо пойдешь, - потерянное найдешь, - скрипел грибок.
– Вот ведь гадкие мальчишки, - пиши теперь, а я грамоте плохо обучен.

– Направо пойдешь - суженую найдешь, - продолжал грибок, проговаривая каждое слово по слогам. Он опять окунул палец в краску.

– Налево пойдешь - смерть лютую найдешь.
– Грибок закончил писать, вытер палец о кафтан, подхватил туесок, повернулся к Егорше и оказался тем самым стариком, что приносил парню платок.

– Ой, - вздрогнул старичок.