В коморку вошел бледный юноша, с корзиной грязной ветоши в руках. Казалось, он настолько устал от своей невзрачной работы, что, предложи ему свежую могильную яму, он броситься в нее с головой и сам же себя закопает. Несколько секунд он усердно изучал увиденное, лишь бешено сверля зрачками угол за углом, но, наконец, остановился на месте в центре комнаты. Остановился взглядом и телом, и писатель отчетливо уловил этот момент. Такое он уже видел. Цепочка снова замерла.

Он выбежал в коридор. Возле туалета один из посетителей остолбенел прямо держась за ручку двери, официантка застыла на выходе из кухни, так что тарелка супа уехала с подноса и встретилась взрывом с бетонным полом. Все происходило очень быстро. Единицы, ноли, биты, байты, вольты и амплитуды. Все смешалось в связном и четко выстроенном алгоритме. И писатель бежал, уже не задумываясь, касался он кого или нет. А, скорее, даже наоборот, стал толкаться, пробивая себе путь к выходу.

Патош и Бэ притормозили у двери, когда с улицы донесся знакомый всем гул сирены скорой помощи.

– Скорее к запасному выходу,- скомандовал Папа Геде, и все рванули к табличке с зеленой стрелкой и, нарисованной под ней, пожарной машиной. Хотя пожара и не было, обстановка накалялась. Казалось, живых манекенов или зомби, или душмеров, как угодно, в ресторане стало гораздо больше, чем было клиентов. Они словно своей массой и занимаемым пространством вытесняли из писателя силы для бегства. И уже приходилось расталкивать тела без разбора, не замечая и не оглядываясь: кто куда падал, и что происходило за его спиной. Он просто пытался вырваться наружу, вдохнуть уличного воздуха, пропитанного свободой.

Первым у двери оказался Мишута. Ногой он отшвырнул ее в сторону и выскочил в переулок. Вдоль стен были неаккуратно разбросаны металлические контейнеры для мусора, отходов и прочей выброшенной ненужной всячины. Здесь же рыскали сурового вида коты и всегда готовые составить им компанию бездомные трех-четырехлапые собаки. Заметив Мишуту, одна из них жалобно заскулила, а затем перешла на лай. Словно, сперва посочувствовала, а затем предупредила о предстоящей опасности. Но Мишута собаку не понял. Он с трудом понимал несколько фраз на английском, а вот песьей грамоте обучен не был. За что сразу и поплатился. Егор схватил его за плечо и, раскрутив, как хулиганистый мальчиш надоевшую юлу, запустил в один из контейнеров. Всей своей массой Мишута влетел в железный неоднократно переваренный для прочности кронштейн и распластался на нем, как прибитая муха на стене. И, как на зло, для такого неприятного происшествия он выпил не достаточно нужную дозу, а потому вся боль каждой ушибленной косточки, связки и ткани его тела теперь ощущалась настолько шокирующе ярко и трезво, что на мгновение он потерял сознание.

Очнувшись и открыв глаза, увидел рядом с собой на земле скорчившееся от боли тело Патоша, а в метрах десяти от них на канализационном люке - бездыханное тело его девушки. "И все это лишь за мгновение",- обреченно подумал Мишута.

Писатель оказался в переулке последним. Егор заканчивал разбираться с Конем. Несмотря на отчаянные сопротивления последнего, он так и не смог дать своему сопернику сколь-нибудь серьезный отпор. Под градом ударов по лицу, туловищу и ногам, Конь спотыкался, падал и корчился от боли. Приятный вкус возмездия, наполнивший расшатанную голову писателя, побеждал в нем стремление помочь бедолаге, ведь, в принципе, они играли за одну команду, но чувства взяли верх. И он наблюдал со стороны, как Конь испустил последний вздох и от очередного удара в челюсть потерял сознание. В небольшой луже крови его тело казалось безобразным каменно-серым рифом. Егор осмотрелся по сторонам. Лишь только ссадины на его кулаках намекали на недавние драки, а дыхание, пульс и совершенно спокойное выражение лица нисколько не вписывались в общую картину. Как антивирус он действовал жестко, беспощадно и слишком уверенно, чтобы проиграть. Их взгляды встретились. Писатель, конечно, понимал, что единственный его шанс - это быстрые ноги. И хотя их скоростная способность даже у него самого вызывала легкое подозрение, оставаться на месте было еще хуже. Приняв изготовку, подобно спринтеру на старте, он взметнул руками, но в самый последний момент остановился. И дело было не в Егоре, который оставался на том же самом месте, молчал и просто смотрел в сторону, а остановила его старая детская песенка. Звучала она из-за угла, того самого, куда собирался рвануть писатель, и словно заезженная пластинка встречала его давними воспоминаниями из прекрасного далека.

Тяги, тяги, потягушеньки,

Да на детку порастушеньки,

Да вдоль долгунушки,

Да поперёк толстунушки.

Расти здоровый, сынок,

Как крепенький дубок!

Горловой свист согласных приближался, оседал на близлежащих стенах, дороге, ложился вместе с пылью на испачканные ботинки. Следом показался знакомый пожелтевший медицинский халат. Те же пятна старости на нем, те же пуговицы и тот же хозяин. Авдей шел медленно, уверенно, в хорошем расположении духа, повторяя знакомые строчки. Однако ноша его была не проста. Следом за собой по шершавому асфальту он тащил за руку Папу Геде. Всем своим слабым телом груз пытался сопротивляться, но тяги, тяги, потягушеньки...

Авдей подтянул его к одному из контейнеров, где приходил в себя Мишута, и небрежно бросил, как то самое, для чего эти контейнеры и были предназначены. После он взглядом хозяина или, скорее, полководца осмотрел поле битвы, благодарственно кивнув собрату по оружию, Егору. На писателе Авдей остановился в последнюю очередь.

– Здравствуйте, больной,- мягко, по-отечески проговорил он вслух.

Писатель от растерянности и замешательства не мог или не хотел выдавить из себя хотя бы приветствие, потому коряво кивнул головой.

– Я так понимаю,- Авдей указал на поверженные тела на земле,- это твои новые друзья?

Писатель по-прежнему молчал. Вряд ли, для такой ситуации существовали нужные слова. А потому, молчание казалось единственно правильным вариантом.

– Эх, господа, товарищи, братья, друзья, приятели, соседи, подонки, мерзавцы или просто - люди... Как к вам обращаться? Даже не знаю,- Авдей молчать не собирался, а, казалось, наоборот, приготовился к длинной тираде.- Что ж вам неймется все? Что же вам нужно? Жили бы, как все.

Он на мгновение остановился, замолчал, словно ожидал ответов, но риторический характер произнесенного подсказывал продолжать монолог.

– Вы думаете, обрели свободу,- спокойной доверительной интонацией обратился он ко всем, а затем взорвался,- а зачем она вам?! Зачем? Ведь ваша свобода ничего не изменит. Ваша свобода - это круговорот дерьма в природе. А что, в своей той недавней жизни вы не задумывались о ее смысле, о принципах мироустройства, о справедливости, чести, достоинстве и еще много о чем? Кончено, задумывались, только всегда наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне. Конечно, задумывались, и мне прекрасно известны все ваши мысли. О, какие это были великие мысли, наполненные светом, добротой и прочими вербальными ценностями. Все думают и понимают. Осознают, что правильно, что - нет. Все умные, грамотные, прямые, добрые и бескорыстные. Все плакали, смеялись и любили. Все были героями, образцами для подражания и теми, кто мог бы все изменить, если бы выпал шанс.