От удара писателя выбросило на асфальт. Внутри все перемешалось, и еще около минуты потревоженные внутренности, казалось, искали свои места, чтобы вернуться обратно, ругаясь и споря до тошноты. Тело же просто лежало неподвижно, вдыхая ароматы гари и бензина. Вокруг возникло несколько человек. Они неловко размахивали руками и, будто, рыбы, выброшенные на берег, жадно хватали кислород. Гудело в голове так, что услышать, как они хватали этот кислород, было невозможно, и он оставил попытки. Просто, опершись о бетонную стену, медленно приподнялся. "Руки, ноги болели, но шевелились, еще резало в боку, но крови не было, чесался нос и слезился глаз", - первичным осмотром остался доволен. Похоже, план сработал практически идеально. Он освободился, уцелел и, вроде, не обгадился, правда, что делать дальше не знал. Прохожих, тем временем, прибывало. Как стая гиен окружает свою жертву, они окружили место аварии и больше всего удивлялись отсутствию пострадавших, как будто, тела, кровь и кишки в таких ситуациях были самое интересно, и этого самого интересно их кто-то лишил. Фрагменты их мира не складывались в привычную картину. И первое, что писателю захотелось - вернуться обратно в этот самый привычный мир, второе - увидеть Катю. Как исполнить первое желание он не знал, потому решил начать со второго.

Она жила в свежей высотке. Настолько свежей, что подъезды еще не были расписаны местными бэнкси и еще не были исписаны местными... просто местными.

По привычке крикнул, чтобы придержали лифт, но, заскакивая, больно защемил ранее ушибленную ногу. Получился ушиб в квадрате. Выругался за это на старушку, которой до него не было никакого дела. Она тихо нашептывала себе под нос какую-то песенку и усердно стучала по непослушной кнопке с цифрой семь. Писатель вдавил пятерку. Женщина удивилась странному поведению электроники, и на мгновение, ему даже показалось, что она вот-вот заговорит с ним, но, как только лифт рванул вверх, старушка снова завела свою шарманку.

– Говенный, Басков,- выругался писатель про себя, а затем, с удовольствием или для эксперимента, и вслух. Реакции не последовало. Настоящая музыка - бессмертна.

Ковыляя, он приблизился к ее двери. Черный массивный кусок металла еще раз напомнил об аварии так, что болью отозвалось в ушибленной ноге и боку. Вместе с болью пришло какое-то странное понимание своего нынешнего положения, но эти довольно ясные мысли все еще не хотели укладываться в голове. Писатель нажал на звонок. За дверью громко зачирикало. Он прислушался в ожидании топота знакомых тапочек, и они не заставили себя долго ждать. Щелкнули два замка, ручка с поклоном двинулась вниз, петли раскрыли свои объятия. Действительно, тапочки были старые. Иногда по утрам он и сам в них бегал по нужде, что Катя не очень одобряла. Вообще, она не любила, когда трогали ее вещи, если, конечно, они были не на ней. Вещи на себе она трогать разрешала, правда, тоже не всегда: под настроение или по необходимости. Действительно, тапочки были старые. Только вот, ноги в них - новые: крепкие и волосатые. К ногам прилагались шорты, мускулистый торс и симпатичное щетинистое лицо. В подобной ситуации все мужчины делятся на два типа: те, кто бьют и те, кто ждут. Писатель, конечно, ждал. Мускулистому ждать было нечего, и он захлопнул дверь, прямо перед носом своего невидимого гостя. Вместе с хлопком снова больно укололо в ноге и боку, а, может, и где-то повыше, в районе груди. А незнакомец опять застучал тапками, только уже отдаляясь от двери. И стало как-то вдвойне обидно еще из-за этих тапок, которые носил помимо него и нее какой-то непонятный волосатый тип. Но, все ровно, хотелось увидеть Катю. Словно, где-то внутри таилась маленькая надежда, маленькая искорка веры в то, что он не правильно все понял, и этот незнакомец - ее брат, может из Сочи или Адлера (уж такой он был загорелый), который заехал на неделю в гости. К тому же, уходя, он не запер за собой дверь, как будто, специально приглашая писателя войти. И тот принял приглашение. Очень аккуратно и очень тихо проскользнул по коридору, затаился у двери ее спальни.

– Кто там?- донесся из комнаты голос Кати.

– Никого, ошиблись, наверное,- голос у мужчины был такой же твердый и колоритный, как и тело.

– Тогда, продолжим,- быстро добавила Катя уж очень нежно и ласково.

И он сразу узнал этот голос. А вместе с голосом и все остальное. Она застонала. Страстно и громко. Заскрипела кровать, что было странно, ведь под ним она всегда молчала. И этот звук сразу отразился яркостью картинки, и писатель не замел, как просунул голову в дверной проем. Катя скакала на своем любовнике так, как никогда не скакала на нем и никогда не будет скакать, ибо поддаться страсти и изображать страсть - понятия совершенно разные. Это стало так очевидно и понятно, как очевидными и прозрачными стали для него все их прежние отношения. Лживые и пошлые. И, наверное, в этот самый момент он впервые ощутил одобрительную благодарность своего нынешнего состояния: будь то смерть, сон или сумасшествие. Как будто, чтобы понять простые истины нужно либо умереть, либо уснуть, либо сойти с ума.

Свежая высотка со всеми своими свежими фасадами под слоем свежей штукатурки осталась позади. А тротуар был под ногами, и он шел вперед и улыбался всем прохожим. Без исключения: молодым и старым, мужчинам и женщинам, таким же веселым и таким же грустным. И вот он был среди них. И вот он был уже не такой плохой, как думал. Все перестало иметь значение, тем более, отношение окружающих. И писатель похлопал одного по плечу, второго дернул за руку, помог девушке выбраться из такси, а старику подняться со скамейки. Чувства переполняли его, как вода заполняет бочку до краев, а затем выливается наружу, и хотелось делиться этой водой со всеми. Сама природа благоволила своим теплом и мягкостью, а сквозь пение здешних птиц вдруг стало совершенно не слышно шума проспекта, моторов и каблуков. Маленькие проказницы с голубоватым отливом оперенья свистели всей своей звуковой гаммой, словно передразнивая других менее способных или более скромных. В ответ те лишь изредка потрясывали своими гузками и перелетали с куста на куст, пока к этому фестивалю не подключился соловей. Сперва он тихо цикал, разминая связки, чуть дребезжал, насвистывал про себя, а затем низвергался своим мощным волнующим "ив-ив-ив", и все замолкали, от удовольствия и уважения. Весенний праздник жизни стартовал. Никогда раньше вот так откровенно писатель ничего подобного не слышал, хотя скорее, не хотел или просто не мог услышать, теперь же, вдоволь насладившись, он, словно дирижер, отработавший концерт, с поклоном обернулся к восторженной публике. А публика замерла на месте... Живые манекены, целая улица живых манекенов.

– Смотри, флешмоб,- молодой парень объяснял увиденное своей половинке, которая нежно обвивала его руку, и писатель дотронулся до его плеча, влюбленная парочка тут же застыла на месте. На том же месте осталась и девушка из такси, и старик, будто врос подошвами в асфальт возле скамьи, все, кого коснулись руки писателя. И он прогуливался среди этих статуй уже без какого-то страха, но и без осознания смысла, значения происходящего. Просто, с интересом. Заглядывал им в глаза, трогал, некоторых даже щупал, отпил газировки у какого-то студента, еще у одного снял солнечные очки, которые тут же выбросил. Иногда мимо с сигналами проносились автомобили, иногда подходили другие люди, но, как только они касались замороженных, тут же цепенели рядом с ними. И вскоре вся улица, весь проспект остановился. Это больше походило на масштабное представление, и писатель снова почувствовал себя его режиссером. И как любой режиссер чувствует себя создателем, так и писатель почувствовал восхищение от проделанной работой, а только потом ответственность за ее результаты. Он попытался привести одного из студентов в чувства, сперва аккуратно, затем с большей силой тряхнул его и шлепнул ладошкой по лицу. Человек не реагировал, но писатель ясно ощущал тепло его тела, бьющуюся где-то глубоко внутри жизнь, казалось, что он только спит, пусть стоя, пусть с открытыми глазами, пусть не дыша - но, все же, живой, просто нужно отыскать способ разбудить его.

Отчетливо стало понятно, что ему нужна помощь, и она практически сразу же появилась. Писатель удивился странной материализации своей мысли, хотя среди всех происходивших странностей подобная оказия выглядела почти по-детски наивной. Он поднял голову в сторону сирен. Сперва источник визга не был виден из-за скоса дороги, но потом синие проблесковые маячки стали приближаться и приближаться, и вскоре он вполне отчетливо мог рассмотреть карету скорой помощи, не такую уж и быструю, не такую уж и тихую, но такую реальную. Этот старый УАЗик (в простонародье "буханка") остановился в метрах десяти от него. Весь в жуках ржавчины, отвалившейся краски, он выглядел также неуместно на этой улице, как и сам писатель, а потому сразу ему приглянулся. Двери со скрипом отъехали в сторону, и на асфальт спрыгнуло несколько пар ног. Именно спрыгнуло, потому как, по-другому выбраться из этого чудесного автомобиля было невозможно. Двое мужчин в медицинских халатах, уже давно и безвозвратно пожелтевших, а местами даже и протертых старостью, дорожной пылью и частыми насморками, огляделись по сторонам, а заметив писателя, добродушно улыбнулись и помахали ему рукой. Пациент оставался на месте. Он уже немного свыкся со своим новым статусом, потому теперь было интересно узнать, что будет дальше, тем более, для этих двух санитаров он был также реален, как и они для него. Хотя, с другой стороны, все начало складываться воедино, и его сумасшествие выглядело весьма логично. Он даже облегченно выдохнул. Такой вариант устраивал его гораздо больше, нежели смерть, здесь, хотя бы, была надежда на выздоровление. Писатель представил больничную палату, капельницы, гнездо кукушки и счастливую выписку в обычную жизнь, затем в воображении возник камин, вокруг много внуков, внемлющих его воспоминаниям о случившемся, как о старом-старом бородатом анекдоте, над которым все, в том числе и он, задорно смеются.

– Здравствуйте, больной. Заставили же вы нас поволноваться,- весьма добродушно начал тот, что стоял справа от того, что стоял слева. Он был весьма крепок и строен, лицо, а главное, глаза были чуть уставшими, но усталость эта была приходящая, а не пришедшая, потому как морщин не было и, казалось, если он сейчас примет душ и поспит несколько часов, то затмит своей бодростью и живостью любого подростка, даже в пубертатный период.

– Со мной происходят невероятные вещи,- писатель попытался рассказать все подробности, но добродушный остановил его жестом руки.