Так, зачарованно остолбенев, он переместился на кухню. Налил себе холодный кофе, перемешал его и только потом заметил, что вместо ложечки использовал тот самый тест. Жутко испугался, будто не просто испортил кофе, а словно тем самым прервал беременность. Вскочил из-за стола и уронил чашку на пол. Темная жидкость быстро разбежалась по плитке несколькими лужицами, в итоге благополучно образовав целое озеро. Любуясь результатом своей рассеянности, писатель усмехнулся. Затем едва не рассмеялся, а, в конце концов, обрадовался. И, действительно, почему его радость оказалась такой заторможенной, ведь вероятность того, что он станет отцом, была той радостью, которую ждешь, может, всю жизнь. И случается она всегда неожиданно и всегда приносил большое счастье. Быть может, он просто боялся быть счастливым, боялся бурной реакции на такое счастье, боялся его сглазить. Ведь мы так жаждем счастья, а когда оно приходит, освещает нас своим добрым светом, мы боимся его. Словно, где-то глубоко внутри в подсознании зная, что за любое счастье нужно платить, и что всегда за белой полосой следует черная. Как бы банально это не было. Такое вечное ожидание чего-то плохого, страшного живет в нас вместе с другим глубоким пониманием. Пониманием жизни, как тяжелого пути, где нет правильных или неправильных направлений.

И теперь, стоя посреди кухни и нелепо пялясь в лужу кофе на полу, он совершенно иными чувствами ощущал качество полученных известий. И даже глаза его стали иными. Глаза не сына, а отца. Так, по крайней мере, он сам себе вталкивал, и выступившая на них слезливая завеса стала тому подтверждением. Подобная маленькая слабость, как результат большой радости требовала незамедлительного выхода. Одному с ней совладать было тяжело, а вот разделить с Катей представлялось единственно верным решением. И как-то совершенно невыносимо захотелось ее увидеть, обнять, расцеловать. А все совершенно невыносимые желания исполняются не зависимо от прочих умозаключений. Хотя, и ум уже был затуманен.

Дорога до ее работы заняла около получаса. В пути он миллион раз прокручивал разные варианты их встречи. Ее объяснения - его улыбки, ее слезы - его объятия, ее губы - его губы. И каждый раз все непременно заканчивалось поцелуем. Ему всегда нравилось ее целовать. Как наяву, так и в мечтах. И даже порой казалось, что и поцелуя для обретения той гармонии, которую он испытывал в ее объятиях, будет вполне достаточно. Словно поцелуй был той последней каплей, которой недоставало, чтобы заполнить все пустоты в его одиноком теле. И теперь все это обретало уже совершенно иной характер. С подобными мыслями он перебежал улицу, не замечая на какой свет, как и не помнил, рассчитался ли с таксистом, а если и рассчитался, то, явно, не в свою пользу. Еще раз удивившись своему необычному состоянию, но уже на тротуаре писатель заметил, что выбежал из дома в ее тапках. В них же он приехал к ней на такси, в них же в такой волнующий момент она его и увидит. Скорее всего, сразу разозлиться, а затем засмеется. Как смеялись некоторые прохожие, обходя стороной подобного чудака, хотя большинству до него не было никакого дела. Да, он и не желал их внимания. В этот момент в этих ее своих тапках он желал лишь раствориться в толпе, стать невидимым или остаться наедине только с ней, чтобы никто своим пошлым смешком не нарушил ту идиллию, которую создало его воображение. Он вспомнил свою историю и пожалел, что его история была такой ненастоящей. Ах, как бы она ему пригодилась. Вот здесь посреди улицы дотронуться до одного, зацепить другого, и, казалось, все мечты сбудутся. Но, вот здесь посреди улицы дотронься он до одного, зацепи другого и, в лучшем случае, покрутят указательным пальцем у виска, а могут и не так понять. Причем, у того, кто не так понял, виновным всегда оказывается тот, кто был не так понят. Не зависимо от качества ума той или другой стороны. И как каждый виновный заслуживает наказания, так и каждый непонятый заслуживает кары. А карать непонятых в человеческой природе, и ничто человеческое человеку не чуждо.

Он и не заметил, как очутился прямо перед ней. Стеклянная прозрачная дверь отъехала в сторону, освободив проход в целый административный комплекс, отдаленно напоминающий улей. И жужжало здесь так же. И работа здесь так же кипела. И только вместо пчел туда-сюда сновал офисный планктон. Конечно, не такой симпатичный, но тоже назойливый. Вот бы превратиться в огромного кита и отобедать. В этом просторном холле проще было потеряться, чем найти нужную дверь. Практически у самого входа располагалась интересная охранная система, включающая в себя не один и даже не два датчика, измеряющих все, что можно измерить: вес, рост, размер заработной платы и количество алкоголя в крови. После подобных измерительных процедур следовало пройти по зеленой стрелке на стеклянном прозрачном полу, которая служила не столько указателем направления, сколько своеобразным металлодетектором.

Писатель вспомнил, как Катя впервые пригласила его в свой офис. Он, конечно, ничего не подозревая, уверено рвался к лифту, проигнорировав всю дороговизну здешних спецэффектов, за что был остановлен угрюмым хамоватым охранником и возвращен на стартовую полосу. Вспомнились смешки незнакомцев, вся неловкость той ситуации и даже тот стыд - неотесанный и гнетущий. А охранник подливал масла в огонь, стараясь как ребенку или совершенно недалекому взрослому объяснить все этапы прохождения этой полосы препятствий. При чем, делал это с таким превосходством и позерством, словно актер в театре. Дурной актер в дурном театре. И писатель отчего-то был совершенно уверен, что и сам охранник лишь недавно разобрался во всех премудростях сложной компьютерной техники, но ничего не доставляет такому человеку большего удовольствия, чем унижение себе подобного на глазах тех, кому он служит. Но на этого неотесанного грубияна ему тогда было плевать. Задела Катя. Он заметил, как ей стало неловко. И она заметила, что он это заметил, потому попыталась сгладить ситуацию нелепой улыбкой, однако вышло еще хуже. Его стыд был более искренен, чем ее неловкость. Словно стыдно ему стало по его человеческой природе, а ей неловко только из-за соучастия. И писатель старался на нее не смотреть, отводил взгляд, даже, когда они уже поднимались в лифте. Оба смущенно молчали, как будто, ничего и не было. Много вещей из ее мира ему были непонятны и неведомы. Он не знал, как есть устрицы, не разбирался в дорогих винах или еще более дорогой живописи. Ей часто приходилось краснеть, а ему еще чаще стараться. Стараться вытравливать из себя себя же. И сам себя, порой, презирая, начал читать книги на подобие тех, где описано, как покорить любое общество или стать душой любой компании. И со временем ему стало нравиться то новое отражение в зеркале, как любому моднику нравиться примерять новый костюм. Со временем все проходит, как проходит и само время.

Он и не заметил, как очутился перед ней. Конечно, не прямо, а чуть в стороне. И это было здорово, что она стояла здесь внизу в холле, ведь в тапках добраться до ее офиса у него не было ни малейшего шанса. А так, она уже была рядом. Была рядом всем своим естеством, красотой и женственностью. Строгий деловой костюм шел ей, как впрочем, к лицу ей были и все остальные обитатели ее огромного гардероба. Волосы ее были аккуратно собраны сзади, и во всей фигуре отмечалась та элегантность, которая свойственная женщинам, уверенным в своих силах и своем будущем.

Увлеченно рассматривая Катю, писатель не сразу заметил стоящего рядом с ней мужчину. Высокого и статного. Лишь только когда он начал активно размахивать руками, стало понятно, что они разговаривают друг с другом. Мужчина напирал, Катя принимала. Затем они менялись ролями, и уже она усердно что-то ему доказывала, а он внемлил ее словам и, в процессе их поглощения, заметно огорчался. По началу, писатель подумал, что это один из авторов, которых она вела. Только почему их встреча происходила не в офисе? Да, и уж как-то особенно этот тип смотрел на нее. Увы, ее глаза писатель не видел. А сколько они бы ему объяснили... И чрезвычайно срочно захотелось поймать ее взгляд, совершенно точно зная, что он поведал бы гораздо больше, чем все слова их разговора. Писатель ступил в одну сторону, затем в другую, но в итоге вернулся на прежнее место. Туда же, к старому экрану.

Рука Кати скользнула вперед и уперлась, как несгибаемый шест, в грудь незнакомца. Она словно останавливала надвигающийся на нее ураган, который тащил за собой не только шквалистый ветер, но и дождевые тучи. И несгибаемый шест дрогнул, как сухая земля дрожит под каплями. И мужчина обнял ее за талию. И руки ее опали вниз к полу, а голова склонилась на его груди. И мужчина захотел ее поцеловать, как еще вчера ее целовал сам писатель, но она отвела лицо в сторону, и в этот миг писатель увидел ее глаза. Как и она увидела его. И он прочел их. Прочел, как очень замечательную книгу, наполненную столь важными и нужными словами, смыслами и чувствами. Ее взгляд в тот самый момент не принадлежал ее телу. Он стал воплощением ее души. Но лишь в тот самый момент, в тот самый короткий момент, в те секунды. Она быстро вырвалась из объятий незнакомца. И вся красота тех глаз быстро улетучилась, уступив место на пьедестале страху. И вместе с ее страхом к нему вернулась его головная боль. Такая же как и прежде: острая и колючая. Машинально он приложил ладонь к макушке и ощутил там все тоже уплотнение. Оно странным образом пульсировало, будто жило отдельно от всего организма. И писателю тоже стало страшно. Он вспомнил свои счастливые утренние часы. И, неужели, они случились результатом такой цены. Он болезненно зажмурился и уже обхватил двумя руками всю голову, прося о помощи неведомого спасителя, но не надеясь ни на какое избавление.