Как бы то ни было, дворец грозился опустеть, пусть и всего на несколько дней – ровно до прибытия его кузенов: детей тетушки Марии Николаевны, ныне проживающей во Флоренции, куда он надеялся нанести визит осенью.

– Твое путешествие тоже не за горами, — отозвалась Мария Александровна, предлагая сыну присесть и невольно касаясь левой рукой надетых вместе колец, оставшихся ей как память о матери – столь частый жест, выдающий её волнение.

– Я бы с большим удовольствием повторил предыдущее, нежели перенес эти бесконечные визиты Европейским Дворам, – на лице цесаревича действительно радости от предстоящего вояжа не наблюдалось, и что было тому главной причиной – оставалось лишь гадать.

– Это из-за mademoiselle Голицыной?

Удивление в глазах Николая, вызванное внезапным вопросом, не было фальшивым – это Императрица поняла сразу. И одновременно с этим вдруг осознала, что искреннего ответа не получит: не потому, что сын желает что-то утаить от нее – она и между строк умела прочесть его. Но потому, что он не был склонен говорить о своих внутренних метаниях, с самого детства четко осознав свое положение и ожидания, что него возложили.

Он всегда старался не разочаровать тех, кто верил в него – родителей, подданных. Особенно – родителей: покойного Императора, мать. Он чувствовал их любовь, видел их стремление сделать из него достойную замену отцу, возможно, даже лучшую чем он сам, и намеревался поступать и даже мыслить так, чтобы им гордились. Правда, демонстрировать упрямство ему это не мешало, и порой (что кривить душой – в детстве так довольно часто) он получал выговор не только от учителя, но и от матери, пытающейся объяснить упорно стоящему на своем маленькому Никсе, что с чужим мнением и старыми порядками тоже стоит считаться. Если он не желал учить французский, он заявлял, что остальным державам придется заговорить по-русски; если он не принимал что-то в придворном церемониале, он требовал, чтобы это изменили. И никогда не желал признать своей неправоты, порой споря до слез.

Но при этом он всегда желал соответствовать представлению матери об идеальном Наследнике Престола, потому научившись даже от нее – самой родной и близкой – скрывать мысли и чувства, недостойные его высокого статуса.

Единственным, кто мог услышать все без утайки, являлся Саша.

Брат, наверное, был той отдушиной, той частью его сердца, что оставалась живой и неподвластной всем этим требованиям долга. Во многом совершенно непохожий на него самого – непоседливый, не любящий учиться, застенчивый вне семьи, порой неуклюжий, но поразительный в своей честности деяний и суждений, с чистой душой и ясным умом – он был ему дороже всех. И единственный из всех видел в нем не Наследника Престола (хоть и признавал этот факт, и не раз говорил, что всегда будет ему помощью после коронации), а обычного человека – для остальных же Николай, каким бы любимцем ни был, являлся в первую очередь воспреемником трона.

И потому ответ, что он дал бы Саше, отличался от того, что озвучил бы остальным – даже матери – хотя, ни один из них не был ложью. Только лишь разной степенью важности.

– При чем здесь Катрин? – словно бы совершенно не понимал, по какой причине та была упомянута, осведомился цесаревич. И тут же продолжил: – Я не хочу оставлять Россию. Пробыть так долго вдали от Родины, вдали от Саши, – он качнул головой, даже не завершая фразу – все и без того было ясно. К его радости, хотя бы с матерью он разлучался лишь на несколько месяцев – летом они должны были свидеться на водах, после – в Дармштадте, а после визита во Флоренцию Николай надеялся вернуться в Россию. Брат же должен был остаться здесь, согласно его учебной программе, и не было никакой возможности изменить это расписание.

– Время быстро пролетит, – мягко улыбнулась Мария Александровна, – тем более что тебе будет совсем некогда тосковать – ты ведь помнишь, что должен навестить короля Христиана?

– Ни Вы, ни Papa не даете мне об этом забыть ни на минуту, – насмешливо сообщил цесаревич, поднимаясь с кресла и делая несколько шагов по направлению к изящному фортепиано, расположившемуся у северной стены. Рука бездумно коснулась лакированной крышки, ощущая прохладу старательно обработанного дерева. – Не извольте беспокоиться, – с шутливым полупоклоном уверил он мать, – Ваши желания я усвоил в точности: Россия получит союз с Данией.

– Никса!.. – с тяжелым вздохом сделала ему внушение Императрица. Она и сама была не рада, что вопрос о браке получил именно такое развитие: не то чтобы она не понимала, что все союзы в Императорских Домах носят преимущественно политически угодный характер. Но и ставить сына перед фактом необходимости связать две страны, не давая ему права выбора, она не желала. Увы, ситуация складывалась так, что более подходящей кандидатуры на роль будущей Императрицы не находилось, но то, как ситуация выглядела сейчас, ей, как матери, совершенно не нравилось.

Вторую дочь короля Христиана она помнила крайне смутно: последний раз, когда ей довелось видеть девочку, той было едва ли пять-шесть лет, а то и меньше. Как и все дети её возраста, она отличалась живым бойким характером, любовью к подвижным играм и некоторой мечтательностью, свойственной барышням, растущим в любви и неге. В отличие от многих европейских принцесс ни Дагмар, ни её сестры – Аликс и Тира – не испытывали с колыбели тяжести королевской доли: они вообще вряд ли себя ощущали особами голубых кровей, вынужденные делить спальню на троих и даже шить платья самостоятельно.

Какой она выросла – не задумывающаяся о бриллиантовом венце, не готовящаяся стать супругой Наследника Престола (первоначально в невесты ему прочили Аликс) – Мария Александровна не знала. Но если хотя бы вполовину осталась такой же яркой и жизнелюбивой, ничуть не поумерив своего вольного нрава, она будет полной противоположностью и самому Никсе, и Императрице, и всему российскому Двору.

Хорошо бы встретиться с Дагмар раньше, чем Никса окажется в Копенгагене, но вряд ли это возможно для нее сейчас. И, в конце концов, это ничего не даст: если Императором было решено, что России нужен союз с Данией, любые неудовольствия невесткой со стороны Императрицы пройдут незамеченными – воле монарха не мог перечить никто, включая его супругу.