Когда произошел разговор с Императором о визите в Данию с матримониальными целями, он поспешил лично уведомить об этом принцессу, зная, сколь невыносимой станет для нее эта новость, если будет получена из чужих уст. Он искренне надеялся, что она сможет понять – все действительно кончено. Уже давно и без права на возврат. Надеялся, что она не затаит на него обиды и примет судьбу, как вынужден был принять он, беря в руки портрет будущей невесты. Но в момент, когда он изъявил надежду на то, что принцессы – немецкая и датская – сумеют подружиться, в темных глазах напротив он увидел ясный ответ.

И от того, с каким тяжелым чувством эти глаза сегодня неотрывно следовали за ним, утверждался в своем ощущении.

Екатерина не смирится.

Хотелось лишь верить, что она не унаследовала гены своей матери и никак открыто не выразит своих мыслей и желаний. Менее всего он бы желал страданий будущей супруге и пройти тот же путь, что и его мать. Пусть линии поведения цесаревича и Императора были совершенно разными, и цесаревич никогда не стремился найти себе фаворитку. Назвать этим унизительным словом Катерину не поворачивался язык – она была чем-то – кем-то – большим. Той, к кому он бы не посмел даже притронуться, зная, что не имеет прав. Той, кого эгоистично желал бы всегда видеть рядом, до самого конца, но – вновь! – не имел прав.

– Мы думали провести завтрашний день в Сергиевке, – произнес Николай, делая над собой усилие, чтобы выглядеть таким же расслабленным, как и всегда. – Составите нам компанию?

Он ожидал, что Катерина сошлется на усталость или какие-то несуществующие дела (чем могла быть занята фрейлина, чья государыня отбыла из дворца?), как она поступала с завидной частотой, но та вдруг безмятежно улыбнулась, оборачиваясь:

– Почту за честь.

Впрочем, тут же делая несколько шагов, чтобы увеличить между ними расстояние, и медленно двинулась вдоль воды, придерживая юбки светлого платья. Лунный свет играл с драгоценными камнями ожерелья, привлекая внимание к изящной шее, что была едва ли прикрыта несколькими завитыми локонами, спадающими из высокой прически. Николай завороженно изучал её хрупкую фигурку, зябко кутающуюся в полупрозрачный шарф, наброшенный на худощавые плечи. Бледная кожа, казалось, светилась ярче этих бриллиантов (впрочем, он не был уверен, что ожерелье составляли именно они), будто пронизанная лунным светом. И вся она, такая далекая, чужая, казалась видением, до которого нельзя дотронуться – растает дымкой.

Но он мог смотреть. Бесконечно. И хотя бы это право у него никто не отнимет. Наблюдать издалека и быть счастливым просто одним её существованием.

Пожалуй, завтра стоило не только отправить письмо отцу касаемо графа Шувалова, но и уговорить Перовского дозволить ему и Саше остаться на пару дней в Александрии – возможно, уехать туда сразу из Сергиевки, благо, расстояние малое. Даже если граф донесет об этом отцу, он найдет, как объясниться: в конце концов, что дурного в желании последние дни перед отъездом провести наедине с братом, без лишних глаз и ушей, без учителей и наставников, без бдительного ока воспитателя? Ему нескоро теперь придется увидеть родные места, и неизвестно, кому в разлуке будет тяжелее – ему или Саше.

Катерина же, все сильнее отдаляясь от шумного зала, погружаясь в молчание звездной ночи, отражающейся в темной глади озера, отчего-то чувствовала себя абсолютно спокойно – будто бы не она парой часов ранее терзалась противоречивыми мыслями. Словно принятое решение как-то враз утихомирило все волнение, бушевавшее несколько недель. Или же осознание неотвратимого расставания было во всем виновато?

Она с легким сердцем дала согласие на визит в Сергиевку, где поселились Лейхтенбергские, прекрасно понимая, что помимо нее обязательно будут присутствовать и Сашенька с Мари Мещерской, и, возможно, присоединится Ольга Смирнова, постоянно аккомпанирующая юным герцогиням на всех музыкальных вечерах. Наверняка будет кто-то еще из свитских – ей нечего опасаться.

Однако нечто странное, неосязаемое, тревожное все еще не желало отпускать сердце, и она точно знала – это никоим образом не связано с её внутренними терзаниями и глупыми надеждами. Это нечто намного страшнее.

– Отчего-то мне кажется, что я здесь в последний раз, — Николай задумчиво устремил взгляд на терзающего турецкий полумесяц орла, скорее угадывая силуэт скульптуры, венчающей устремившуюся ввысь колонну, нежели действительно видя его, и рассеянно проводя ладонью по шероховатой коре дерева слева.

Катерина, которой владели те же мысли, вздрогнула, но силилась не показать своей тревоги: улыбнувшись, она сделала несколько коротких шагов к цесаревичу.

– В следующий раз Вы нанесете визит Царскому Селу уже со своей невестой.

Действительно, в какой-то мере – в последний. Так, как они стоят здесь сегодня, им уже не стоять. Свободными. Пусть даже иллюзорно.

Потому что осенью под свинцовым небом Петербурга прозвучат пушечные залпы, возвещающие о помолвке Наследника Российского Престола с принцессой одного из Европейских Домов. Зимой он вернется уже совсем в ином статусе, и наверняка вскоре при Дворе начнут формировать малый фрейлинский штат, который будет принадлежать уже новой цесаревне. Быть может, ближе к весне принцесса сменит веру и имя, а после хор Большой церкви запоет ликующие песнопения. Впрочем, еще задолго до того её собственный статус сменится после вопроса святого отца в приходском храме.

Вновь свидятся они уже совсем другими.

Бескрайняя водная гладь, раскинувшаяся перед ними, должна была успокаивать своим безмолвием и совершенством, что не тревожил даже едва проскальзывающий ветерок. Но, казалось, отчего-то пропускающее удары сердце не могло найти покоя ни в чем и только пуще сжималось в каком-то бессознательном страхе. Край бального платья покрылся пылью, ощущающейся даже в мягких туфлях, до обрыва осталось не более полутора шагов, но Катерина едва ли понимала это. Сильнее стягивая края шарфа, наброшенного на открытые плечи, но скорее по привычке, нежели потому, что действительно было зябко, а от воды в ночи – сыро, она тихо выдохнула.