Счастье, что Дагмар, похоже, не испытывала от этого никаких неудобств: они сумели урвать еще несколько минут до того как разойтись, чтобы после встретиться уже за торжественным обедом на несколько десятков гостей, и во время этого недолгого разговора Николай не увидел в карих глазах ни капли страха за то, что ей придется проститься с домом. Пусть не навсегда – они наверняка будут наносить визиты в Копенгаген ежегодно или чуть реже, но все же, как сильно она должна была любить ему и верить, чтобы не мешкая дать согласие.

Хотелось преклонить пред ней колени. Обещать, хотя бы лишь себе, что ни одного дня в своей жизни, проведенной там, в далекой и чуждой для нее России, она не пожалеет, что солнечным сентябрьским днем приняла бриллиантовое кольцо.

И постараться эти минуты оставить в ее памяти как одни из самых счастливых.

Ему же самому куда больше радости доставил бы тихий семейный вечер, нежели это пышное (впрочем, по меркам Российского Двора – ничуть) праздненство, устроенное королевской четой за считанные часы. Подготовка явно велась еще до его приезда, поскольку даже собрать столько высоких гостей было делом не одного дня. Расположившаяся подле него Дагмар столь явно отличалась от себя утренней, пребывая в напряжении: это читалось и в идеально ровной осанке, и в почти не вздымающейся груди. Спущенная линия декольте белого бального платья подчеркивала острые плечи, что делало её еще более беззащитной. Спускаясь на ключицы, тонкую шею обнимало жемчужное ожерелье в пять рядов: абсолютная простота и безупречный вкус Марии Александровны, передавшей через сына подарок для невестки. Для юной принцессы подобное украшение было куда уместнее тяжелых крупных бриллиантов, но в то же время подчеркивало её новый высокий статус.

– Sire, le vin est aigre!** – раздавшийся посреди обеда голос Головачёва, находившегося в должности командира императорского «Штандарта», заставил цесаревича оцепенеть.

Украдкой скосив взгляд на Дмитрия Захаровича, торжественно поднявшего бокал с отменным шампанским, он понадеялся, что король Кристиан не услышит обращенной к нему фразы за общим шумом, вызванным разговорами приглашенных. Король и впрямь особого внимания на это не обратил, но если б этим дело окончилось: настойчивости повеселевшего Головачёва стоило позавидовать – он не преминул повторить на том же французском (если б знал датский, он непременно бы заговорил на нем):

– Le vin est aigre!

Мысленно застонав, Николай предпринял попытку одернуть адмирала, но тот явно не собирался сдаваться, и все знаки пропускал мимо, похоже, намереваясь добиться желаемой реакции и от короля, и от всех присутствующих. Частично ему это удалось: король Кристиан нахмурился, обернувшись в сторону Головачёва – его замечание, да еще и высказанное дважды, ничуть не обрадовало. Дагмар, сидящая подле Николая, недоуменно шепотом уточнила, почему тост такой странный и чем не угодило старому адмиралу шампанское. Предчувствуя конфуз, тот уже думал было подняться и принести извинения, но ситуацию разрешили без его участия.

Посветлевшее лицо короля, вдруг кивнувшего несколько раз и с улыбкой посмотревшего на молодых, вызвало еще один внутренний стон у Николая. Со всех сторон полетели и русские «Горько!», и французские «est aigre», и даже немецкие и датские «er bitter». Под несколькими десятками пар ожидающих глаз цесаревичу пришлось встать из-за стола и жестом попросить подняться принцессу, с тем же непониманием взирающую на него.

– Это русский обычай, – почти беззвучно проговорил он, едва ощутимо дотрагиваясь ладонью до её лица. – Считайте репетицией перед свадьбой – там этот тост прозвучит не раз, – усмехнувшись, Николай осторожно сократил расстояние между их лицами.

Ошеломленно расширившиеся глаза Дагмар все сказали за нее: она даже не могла слова вымолвить – лишь настороженно наблюдала, словно бы со стороны, как все уменьшается и без того несущественная дистанция. Даже дышать, казалось, прекратила, пребывая в оцепенении.

Невинное и легкое прикосновение губ к губам полностью привело её мысли в смятение: о поцелуе она грезила еще с момента, когда впервые осознала свою влюбленность в русского принца, пусть и это ввергало её в крайнее смущение. Но одно дело – мечтать, что это когда-то случится в романтичной, уединенной обстановке, возможно, даже будто бы неожиданно для них, а другое – публично демонстрировать чувства, будучи под прицелом более чем сотни внимательных глаз. Утренний она едва ли считала: то было какое-то помутнение рассудка, одурманенного радостью.

Сейчас – главенствовал страх.

Все произошло за секунды, а для нее это была вечность, наполненная пустотой: сердце пробило грудную клетку, в ушах шумела кровь, а все ощущения просто пропали. Она даже не поняла, когда непонятные выкрики сменились довольным гулом и аплодисментами, когда её ноги подогнулись и вслед за женихом она села на свое место. Даже то, что он несколько раз позвал её по имени, а она продолжала смотреть на него в упор невидящим взглядом, Дагмар осознала лишь спустя какое-то время.

И, вспыхнув, тут же опустила глаза к нетронутому бокалу, где один за другим исчезали мелкие пузыри.

Её состояние не укрылось от Николая, все сильнее убеждающегося, что затея Головачёва была крайне глупой: будто бы тот не видел, как скромна датская принцесса. Они ведь даже наедине не оставили уважительного обращения друг к другу, а уж говорить о публичном выражении чувств и вовсе не стоило – слишком рано.

Всматриваясь в бледное лицо невесты, цесаревич непроизвольно излишне сжимал вилку в руке: аппетит пропал полностью.