Стремительно отходя к окну – так, что теперь её силуэт четко обрисовывал мягкий лунный свет, едва пробивающийся из-за густых облаков – она обхватила свои плечи руками, словно желая согреться. Вся она сейчас состояла из каких-то резких линий, словно бы из обломков, и лишь одно неверное движение могло разрушить эту иллюзорную целостность. Сколь же сильно она отличалась от той девочки, которую он встретил впервые в далеком августе шестьдесят третьего.

Ему бы хотелось обратить время вспять: не столько для того, чтобы вновь прожить каждый миг, проведенный рядом с ней, сколько для того, чтобы увидеть в ней ту искру жизни.

Быть может, именно потому он так быстро решился на помолвку с Дагмар? Она походила на Катрин до тех страшных событий. И словно обещала ему – все можно забыть. Все можно сохранить.

Катрин ведь так и не рассказала, зачем приехала в Потсдам – она вовсе ни единого слова не проронила больше той ночью, а он и не пытался заговорить. Знал – пустое. Только смотрел на её тонкий хрупкий силуэт в обрамлении молочно-сизого лунного света, пока все не слилось в единое туманное пятно и не растворилось во тьме долгожданного сна. И даже она осталась где-то в нем, будто лишь привиделась.

Наверняка он бы уверовал в игры разума, только маленькая лиловая бархатка с аккуратным золотым медальоном, что он обнаружил по пробуждении в своей ладони, говорила, что все случилось в действительности.

Та самая, которая была на ней в день её первой аудиенции у Императрицы. В день, когда он впервые увидел её в платье в дворцовом антураже.

– Вы помните Оффенбах?

Туманной дымкой исчезла картина ночной встречи, уступая место зелени садов Фреденсберга. Возникшие перед ним карие глаза явно ожидали от него ответа, но все, что он мог – эхом повторить последнее слово, абсолютно не понимая, о чем речь, и почему сейчас вдруг зашла речь об этом. Когда он вроде бы должен говорить о своих намерениях относительно их будущего: по крайней мере, королевская чета позволила им удалиться на десяток шагов вперед именно ради этого. Николай не сомневался – королева Луиза даже с такого расстояния слышит каждое слово, что замирает в воздухе между ними, пусть и произнесенное шепотом.

Потому что королева Луиза ждет, как ждет вся Россия.

– Оффенбах-ам-Майн, – пояснила Дагмар, видя пустоту во взгляде цесаревича. – Дворец Румпенхайм, который нам оставил прадедушка. Мы ведь каждое лето отдыхали там, Вы не помните?

В её нахмурившемся лице было столько грусти, что у Николая сжалось сердце, словно бы он разрушил какую-то особо прекрасную девичью мечту. Возможно, это воспоминание было невероятно важно для нее.

– Maman так часто посещала разные уголки Германии, когда мы были маленькими, что, признаться, в моей голове настоящая каша.

– Каша в… голове? – недоуменно моргнула Дагмар.

Уголок губ Николая дрогнул в легкой улыбке.

– Так у нас говорят, когда подразумевают отсутствие ясности в понимании. Путаница.

Принцесса медленно кивнула, словно внутри себя обкатывая несколько раз эту крупицу нового знания. Эти её попытки осваивать сложный язык, который должен будет стать её родным, восхищали и отчасти забавляли цесаревича – она была очаровательна в своем стремлении оказаться как можно ближе к нему. Когда они беседовали, она порой повторяла за ним отдельные слова, просила чаще разбавлять французскую речь (для Николая она была ближе немецкой, а датской он и вовсе не знал) русской и после разъяснять эти вставки. Она уже успела получить с его стороны обещание лично заняться её обучением после того, как она приедет в Россию, но ждать этого момента не желала, и потому начала свой «учебный процесс» уже сейчас.

– Стало быть, Вы совсем не помните ничего из тех лет?

Увы, этот интерес к новой русской фразе не вытряхнул мыслей, что забивали её голову сегодняшним утром. Николай, надеявшийся уйти от той темы, пожал плечами, рассматривая зеленые насаждения, ничуть не привлекающие сейчас.

– Если только то, как сильно Саша не любил поездки на воды, куда нас часто брала с собой Maman.

– И даже поездки в Бад-Киссинген, когда я упрашивала Вас и Аликс взять меня с собой на прогулку в Регентенбау, а потом по глупости поспорила с Вами о глубине озера, и Вы едва не утонули? Пресвятая Дева, – Дагмар выдохнула, закрыв лицо руками, – а я после того случая долго не могла найти себе места. Винила себя за содеянное. И, сознаться, когда мне сообщили, что Вы нанесете нам визит, не знала, как смотреть Вам в глаза – ведь тогда мы виделись в последний раз. Какая же я глупая.

Остановившись, расширившимся глазами цесаревич посмотрел на что-то бормочущую себе под нос уже на датском принцессу. Обрывок воспоминания, снятый с антресолей памяти, был покрыт пылью, но он существовал и даже не успел истончиться настолько, чтобы порваться от одной только попытки прикоснуться к нему. Выговор испугавшейся за него матери, суровый взгляд отца, причитающих вокруг него родственников, и последовавшее наказание он запомнил надолго. Но все это затмевали детские глаза какого-то неясного оттенка и облепившие круглое личико темные кудри, влажные от воды. Наглотавшийся воды, абсолютно не понимающий, где он и почему ему так дурно, он принял склонившуюся над ним девочку за ангела.

И ни словом о ней не обмолвился, когда вновь пришел в себя уже в спальне матери, о чем-то переговаривающейся с медиком.

Ему было одиннадцать, и, как бы ни старался его учитель, он никак не мог освоить плавание: это доставляло привыкшему, что ему все дается легко, мальчику повод для недовольства собой и злости. Особенно если учесть, что в феврале того же года его провозгласили Наследником Цесаревичем, что еще сильнее заставило казаться идеальным. Он старался всячески скрыть сей позорный, по его мнению, факт. И даже тогда, распаленный жарким спором, он объяснял все внезапной судорогой, что помешала тут же всплыть.