— Да вот разбойники хозяйничают, обворовывают средь бела дня, горла перерезают, дерутся, балагурят... цены немереные...

— Что? Какие намеренья? — неожиданно встрепенулся глуховатый дед.

— Цены, говорю, немереные! — громче повторил Стольник.

— Ты, старый, это, молчи... и того... слушай-то повнимательнее, — ласково обратилась к мужу бабка.

— Что же князь? — спросила Осоня.

— А что князь? Порядок для виду поддерживает и на казне сидит.

— Что, правда на казне? — на миг забыв про Васеля, улыбнулась Меланья.

— Да не, это ж я образно... — крестный обнял ее одной рукой, как ребенка. Ивась, наскоро похлебав суп, спросил разрешения у матери и наконец заграбастал обещанное угощение. Разговор прервался.

— Расскажи нам, пан Васель, о себе, — через некоторое время попросила Осоня.

— Да что тут рассказывать... Живу на хуторе, недалече от столицы. От помершего отца перенял хозяйство и лавку, купечествую помаленьку...

У Вороха глаза заблестели — он сразу прикинул, что даже без большого приданного дочка в случае такого замужества не останется в нищете.

— Чем пан торгует?

— Разностями... — уклончиво ответил Васель, давая понять, что не очень-то желает говорить. Вместо него вступил в разговор дядя:

— Ты заслуги-то свои, Васель, не преуменьшай. Помаленьку купечествует он, как же. Еще более, нежели отец, удатный к делу.

— Скромность похвальное качество, — кивнула Осоня, улыбнувшись.

— Вот не скажи, кума. Из собственных заслуг определенную корысть можно вытянуть, из скромности — нет. Ежели умалчивать или преуменьшать достижения, то никакой пользы не будет.

Чем долее сидели, тем чаще ходила меж кумовьями бутылка с наливкой. Когда оная иссякла, на смену пришла бутыль вина. Первым из-за стола поднялся дед, пошел греть кости на печи, за ним почти сразу — бабка. Осоня тоже отошла, вместе с найманкой стлать гостям постели. Вскоре после того Меланье наскучило слушать все более бессвязные разговоры, понятные большей частью лишь самим кумовьям. Девушка, забыв о морозе, выскочила на улицу. Васель бросился за ней, сказав дяде, что посмотрит лошадей.

Смеркалось. Подобно муке, просеиваемой сквозь сито, густо-густо сыпал снежок. Было слышно, как слуги управляются возле скотины; лениво лаял один из кобелей. Не струились, словно жаворонкова трель, вечерние песни, для веси обыкновенные, — в такой холод каждая девушка боялась и нос из дому высунуть. Хотя нет, не каждая, — как ни странно, на улице собирались-таки на вечерницы, громко переговариваясь да смеясь...

Мороз, еще более окрепший к сумеркам, подействовал на разгоряченную Меланьину головушку, как ведро холодной воды. Она с наслаждением вдохнула колючий воздух, радуясь, что сбежала из-под горячего взгляда, который пугал и смущал ее. Девушка разжала ладонь и, надевши подаренный перстень, пошевелила пальцами, издалека рассматривая подарок. Тут дверь за ее спиной отворилась, и на крыльцо вышел Васель.

— Зачем же панна выскочила, не одевшись, на лютый мороз? — спросил он, набрасывая на плечи Меланьи полушубок да укутывая ее в меха. Так и замер, крепко обнявши девушку в соболях.

— Пустите, пан Васель, — дрогнувшим голосом прошептала Меланья.

— А вот не пущу.

— Пустите, не то закричу, — еще тише шепнула Меланья.

— Кричите, панна, — не пущу, — прижался щекой к ее волосам Васель. Никогда бы он не позволил себе подобного, ежели б не чувствовал, что симпатия обоюдна.

Девушку бросило в жар, затем по спине прошелся холодок, несмотря на то, что в объятьях и соболях было тепло. После недолгого молчания она неуверенно спросила:

— Что вы себе позволяете?

— А что? Неужто не могу защитить от холода красивую панну?.. Неужто позволю вредному морозу навредить столь дивному цветку?

Меланья снова замолчала, не зная, что ответить. Противоречивые чувства боролись в ее душе — страх и симпатия, смущение и томление в крепких объятьях.

До слуха донесся предупреждающий хруст снега — кто-то приближался. Девушка испуганно встрепенулась.

— Слышите? Батрак идет, увидит! Пустите немедленно!

В голосе ее, дотоле струившимся, словно шелк, послышалась сталь. Васель отпустил. Девушка тотчас отошла на пару шагов назад, в самый угол неогороженного перилами крыльца, — и снова ею залюбовались горячие темные очи.

— Панна держит себя так, будто боится меня, — с замирающим сердцем прошептал Васель, не сводя с нее взора.

Меланья будто вопреки его словам подняла голову, глянула ему в лицо своими рысьими глазами, казалось бы, проникнув этим взглядом в самую душу, и твердо произнесла:

— Я всегда недоверчива к малознакомым людям, нарушающим привычное течение моего бытия, пан... Да и отчего же не бояться вас, коль вы сам себе на уме и творите, что хотите?

— Разве я страшен, разве обидел панну?