Роуз качает головой:

– Нет, она расстроена из-за ее папы. И моя бабушка тоже. Они обе несчастны.

А. Значит дело в ее деде. Не так страшно, как я боялся. Роуз хорошо справилась со смертью деда, когда это произошло, но я по своему опыту знаю, что труднее смотреть, как твои родители с этим справляются, чем справиться самому. Родители моей матери умерли один за другим с перерывом в шесть месяцев. Она была этим просто раздавлена, и хотя я сам был расстроен этим, видеть, через что приходится пройти ей, было куда тяжелее.

– Мне жаль, – честно говорю я, и она ближе прислоняется ко мне, под руку, которой я обнимаю ее за плечи. – Ты в порядке?

Она кивает, но все еще выглядит ужасно.

– Я просто чувствую себя виноватой, что оставила ее.

– Может, тогда тебе лучше вернуться? – говорю я, потому что именно это и нужно сказать. Я не хочу, чтобы она уходила. Я ждал ее весь день.

Но Роуз легко качает головой:

– Нет, она пошла спать. С ней папа. И мои братья.

Я киваю. Не знаю, что еще сказать, да и что тут можно сказать? Ненавижу такие моменты, когда ты знаешь, что что бы ты ни сказал или сделал не имеет значения. Я могу продолжать говорить «мне жаль» или сделать чашку чая. Это не имеет значения.

Так что я просто обнимаю ее, и мы сидим в полной тишине. Это хорошо, вообще-то. Я все еще чувствую себя бесполезным, но я уверен, именно это ей сейчас и нужно.

Наконец она поворачивает голову и спрашивает:

– Как прошло твое Рождество?

Я пожимаю плечами.

– Нормально. Долго.

Вот и все. Больше нечего рассказать, ведь я не мог сказать ей, что мой дед назвал ее мать «отвратительной грязнокровной сукой» или что я должен держаться от ее семьи как можно дальше, потому что, когда придет время, им всем наступит конец, а я не захочу «остаться на руинах». Я не могу сказать ей, что он провел весь день, перечисляя всех подходящих мне женщин, которых он знает. Я не могу сказать ей, что он назвал ее «маленькой корыстной шлюшкой», которая использует меня из-за моего банковского счета. И я не могу сказать ей, что я почти ударил его и остановился только потому, что мать успела схватить меня и увести прогуляться.

– Не обращай внимания, милый, – со вздохом сказала она, пока мы бесцельно ходили по саду. – Он просто старик, привыкший к своим устоям. Пусть тебе в одно ухо влетает, в другое вылетает.

– Это его не оправдывает, – сказал я, настолько злой, что едва четко видел. – Он не может говорить такое!

– Я знаю, – умиротворяюще сказала она, рассеянно поглаживая меня по спине. – Просто не обращай внимания. Хорошо? Давай просто сохраним перемирие.

Моя мать в последнее время многое делает для того, чтобы «сохранить перемирие». Я считаю, что это дерьмо собачье, но не хочу ее расстраивать. Поэтому я прикусил язык и сказал:

– Хорошо. Но если он еще раз назовет ее шлюхой, я уйду и никогда больше не вернусь.

И я не врал.

Моему деду много чего хотелось сказать, но мне неинтересно было это слушать. До сих пор он и десяти слов за последние четыре года мне не сказал. Он меня игнорировал. Даже когда мы сидели за одним обеденным столом, он меня игнорировал. Так что, когда он вдруг внезапно решил снова со мной говорить, я не стал автоматически только из-за этого слушать всю ту хрень, что он несет. И я точно не буду слушать, когда он говорит ужасные вещи о Роуз. Так что, если мне придется развернуться и уйти навсегда, я это сделаю. И я сказал об этом матери.

– Мое было громким, – внезапно говорит Роуз. – И многолюдным.

Она говорит о Рождестве, и я немного улыбаюсь, потому что это именно то, что и могла бы сказать Роуз. У нее есть много эпитетов для описания своей семьи, но «громкий» и «многолюдный» - наиболее часто используемые.

– Было весело?

Она пожимает плечами.

– Нормально, – спустя некоторое время она добавляет. – Лэндона вырвало рождественской ветчиной.

– Фу.

Она некоторое время смеется, и я смотрю на нее и вижу, что она, по крайней мере, развлечена. Хоть какая-то перемена.

– Ага. На колени дяде Гарри.

– Отвратительно.

– Знаю, – усмехается она. – Вот за что я его люблю.

– Тебе достаточно этого, чтобы кого-то полюбить? – приподнимаю я брови. – Просто кого-то облевать?

– Ага, – она все еще улыбается.

– Ну, хотел бы я знать это много лет назад…

Она толкает меня, и мы вместе недолго смеемся. Потом она снова усаживается мне под руку, и мы снова сидим в тишине. Так приятно и уютно. Но, когда она снова заговаривает, я не очень понимаю, с чего бы это:

– Не хочу возвращаться в школу, – ни с того ни с сего говорит она, и я не знаю, о чем это она. Я смотрю на нее, но ее голова опущена, и я не вижу ее лица.

– О чем ты? – спрашиваю я.

Она ничего не говорит, только собирается с мыслями.

Наконец она снова заговаривает, и я не очень понимаю, что на нее нашло. Она выглядит отстраненной и растерянной. Она выглядит так, словно она сама неуверенна в том, что пытается сказать.

– Я не думаю, что это важно… По крайней мере, сейчас… Я просто… Я просто хочу делать что-то важное…