По его просьбе Анна захватила новый льняной отрез. Им застелили лаву - стола в верхней светлице не было. Бод выложил по отрезу красную нитку кругом. Анна доставала штуки, которые Бод указал ей собрать по всему дому и даже во дворе и в сараях. Бод читал нараспев непонятные слова, раскачиваясь в такт речи. Брал из рук Анны по очереди колос, камень, травинку, веточку, бусины, булавки, шерсть, лён, железо от упряжи.... Клал их на расстеленный отрез, велев Катерине и Лизавете смотреть и рассказывать, что они видят. Девочки какое-то время молчали, провожая глазами то, что появлялось и исчезало на застеленной лаве. Первой заговорила Катерина:

– Растёт верба, ветки на ветру качает.
– Это Бод, убрав костяной гребень, положил веточку вербы.

– Липа красовалась большая-пребольшая, теперь уж нет её, - заметили дети. На отрезе лежала старая деревянная ложка.

– Где же липа?

– Срубили дядюшки.

– И что ж липа?

– Рубили зимой, на старой луне. Липа спала, не грустила.

– А сейчас?

– Рада служить людям.

– Хорошо ли это?

– Да, хорошо. Так надо. И дерево это знает.

Дальше продолжал бортник выкладывать разные предметы. Девочки опять заговорили, когда он положил на стол дубовый клин:

– Дуб рос не здесь, он старый, очень старый. Он много видел и ничему не удивился, когда люди пришли рубить его.

– Как начинали рубить дерево?

– Сказали нужные слова, кажется, просили прощения и спрашивали, разрешает ли дуб рубить его?

– Правильно ли это?

– Да, правильно.

– А если бы не спросили, что тогда?

– Из него не успел бы выйти дух. Дух томился бы, горевал, видя смерть своего дерева. А без духа дерево стало просто бревном.

Затем Бод положил щепотку земли. Лил на отрез воду. Девочки спокойно принимали всё. Бод шепнул Анне, чтобы принесла горящий уголёк, но только горящий. Сам выложил нож, скребок, которым драли лыко на лапти с молодых липок, а затем топор. Девочки обсуждали всё это. Заметно обрадовались земле и воде. Похоже, ничто не интересовало их так, как то, что имело отношение к жизни деревьев. Анна подала горящие уголья, и Бод просто рассыпал их по лаве. Увидев огонь, двойняшки остолбенели:

– Беда!
– зашептали они, и показалось, это не дети - деревья шелестят своей листвой.

– Спасите! Спасите! Спасите нас! Страшно! Страшно! Страшно!
– шелестели они, сложив молитвенно руки. Бод поспешно стал сбивать огоньки на льняном отрезе ладонями. Девочки успокоились. Казалось, они находятся в забытьи. И тогда Бод отчётливо и строго сказал, обращаясь к обеим малышкам:

– Как я сбиваю этот огонь, так я сбиваю ваши страхи. Затух огонь, пропали страхи, суроки, прискоки. Огонь очищает, огонь изгоняет, огонь лечит. Огонь приходит и уходит, а раба божья Екатерина и раба божья Елизавета остаются в счастье и во здравии. Речись слово моё крепкое-крепкое, накрепко-крепкое. Аминь! И он перекрестил каждую.

Девочки подняли ресницы, посмотрели на него в восхищении: им привиделся ни много ни мало пожар в лесу. А они, два дерева, стояли в кольце огня, не имея возможности спастись, ожидая только чуда. И чудо случилось: чаровник пришёл - решительный, могущественный - повёл ладонями, и расступился огонь, отодвинулся и совсем исчез. И - о, волшебство!
– на чёрной опалённой земле быстро стали расти молодые буйные травы, вернулись птицы, звери, сонмы мелких букашек: жизнь снова закипела ключом. Девочки-деревья возрадовались, поняв, что пережили всего лишь очередное очищение мира.

Бод сказал удивлённой Анне:

– Теперь я понял их природу. Отныне они справятся с любыми страхами. Они защищены, и защищены надёжно. Сильные чародейки пришли в жизнь через тебя, моя Анна! Думаю я, что бы стал делать, если бы их дух был подобен огню или воздуху?

Бод, носивший в себе могучую силу древа, всегда задумывался о том, как неисповедимы пути, связавшие жизнь этих детей, этой женщины, и его жизнь.

***

Иванька, орудуя стамеской, поранил себе палец. Егор видел; ни слова не говоря, перетянул брату палец тряпицей, сам отвернулся к работе. Склонив голову, приглядываясь к дереву, буркнул:

– Не остановится кровь - полей холодной воды из ковша и подними руку повыше.

"Не жалеет!" - с горечью подумал Иван. Рана сильно саднила, кровь лилась, не останавливалась. "Отцу тоже слово не скажи - назовёт бестолковщиной... Василь? Что Василь: скорее всего, посмеётся... К матери стыдно подходить, на ней младшие висят, а тут я ещё. Вот если бы Она пожалела, приголубила! Cесть бы рядом хоть на минуточку, замереть возле Неё! Но уже нашла, с кем голубиться. У-у!"

Иваньке жалко себя. Сердце парня разбито. Хуже всего, что никому не может сказать о том, что чувствует, когда видит Её! Никто Ивана не поймёт, все только осудят - Она такая правильная, строгая, достойная! Открыться Ей - оскорбить; и тогда куда деваться сироте Анне из дома родного дядьки?!

...Недавно он рассыпал соль. Огорчился - Бог мой! Вместо того, чтобы сгрести крупицы обратно, быстро разметал соль руками, торопясь, только бы не увидел никто, а этого делать нельзя, и парень ещё больше разволновался.

Потом на Иване с треском лопнула вдоль шва старая рубаха. Ему бы обрадоваться, что вырос из узкого шитья, а он испугался и подумал, что не к добру...

Он в последние дни плохо ел, много спал, отвернувшись лицом к стене, много, правда, и работал: первый, не дожидаясь братьев, шагал утром в мастерскую при лавке. Но всё это так - лишь бы спрятать тоску, лишь бы не догадались ни о чём братья и отец.