– Серафима у потерянной моей дочери родилась, о которой я всю жизнь думала, что не выжило моё дитя... Серафима дошла сюда, ко мне, от самой Венгрии. Эта девка - последняя в нашем роду. А род наш, - знай, чародей, - старше, чем ведрыцкие священные дубы!

– Так может, потому и оскудел род, что позволили себе творить зло людям?
– грозно зашептал Бод в ответ.

Старуха Мокошь опустила глаза. Она сидела, скорбно поджав губы, молчала. И в этом молчании было признание.

– Где был ты раньше, чародей?
– на старуху теперь жалко было смотреть.
– Мы, женщины трёх последних поколений, так и не смогли найти себе учителей. Искали мудрость сами, потому что чувствовали, что можем многое, - больше, чем могут обычные бабы... Нашёлся бы нам учитель - и всё, наверное, было бы по-другому: не пришлось бы делать ошибки одну за другой, вслепую тычась, бросаясь из стороны в сторону. Не суди нас: мы запутались! Особенно Серафима, бедняжка...

Мокошь заплакала навзрыд, завыла.

"О, Мокрая!* Ну, лей, лей свою воду - станет легче" - подумал Бод. Ждал, когда успокоится старуха. Понимал, почему не заладилось с внучкой.

Славяне - весь род - принадлежали стихии древа. Видимо, так распорядился тот, кто творил эту Явь.

Мокошь - вода, подкрепляющая древо, прижилась здесь, исцеляя и поддерживая людей. И люди, чувствуя её благодатную силу, не противились влиянию знахарки, не гнали, не преследовали.

Но огненная Серафима зря устремилась в эти земли: ничего хорошего из этого не получится - люди отторгнут её. Ей бы идти на полдень, откуда родом был Бод. Судьба не случайно убрала его оттуда: сильный чародей, опорой которого было древо, погиб бы в чужеродном окружении раньше, чем раскрылся в полную силу его талант. И Бод с содроганием вспомнил, что все его юные годы, прошедшие в тех полднёвых краях, в землях знака огня, были отмечены страхами, и душевными и телесными муками, рубцы от которых до сих пор носит он на своей исполосованной спине. А как только добрался юный чародей до карпатских заповедных лесов, сразу почувствовал, что наконец-то он - дома.

Новая мысль пришла ему в голову, и он ухватился за неё. Огонь и земля хорошо ладили между собой. А до тевтонских краёв путь прост. Не выход ли это? Немцы и полночные норманны, с их излюбленными сказками про гномов-рудокопов, подземных троллей и королей пещер - народ стихии земли. Недаром именно они додумались ходить в бой в кованых доспехах. Понятное дело - железо, дар земли, придавало им силы.

Вот среди кого могла бы найти своё призвание Серафима!

Но тут Мокошь, слёзы которой ещё не утихли, неожиданно заговорила:

– Я всю жизнь помогала людям, и через мои руки пришло в мир множество детей. А скольких я спасала от хворей! Скажи, может, Бог простит мне грехи молодости? Я загубила только троих младенцев, остальное - наветы!

Бод отвёл глаза.

Мокошь поняла. Нет... Сделанного не вернёшь, не исправишь...

Настроение её опять изменилось, как меняется подвижная вода, она закричала:

– Раз так, и говорить больше нечего! Уходи, чародей! Не будет толку с нашего разговора!

– Это твой ответ?
– промолвил бортник, вставая.
– И не хочешь помочь, поддержав и укрепив меня?

Знахарка молча отвернулась.

– Ну, пусть случится то, чему суждено...

И он ушёл, смирившись с уготованным ему неведомым испытанием.

***

Он шёл, творя особые заклинания, которые делали его для посторонних почти безумцем: он плохо видел окружающее, но хорошо чувствовал, куда надо идти. Несколько случайных встречных, с которыми он не поздоровался, вскоре узнали в городе, что у мещанина Бода вчера в пути украли одного сына и покалечили другого.

– Человек умом тронулся от горя!
– посочувствовали они, рассказывая всем, как шёл, не видя земли под ногами, бортник.

А Бод вскоре свернул с гостинца на лесную дорогу, но ещё нескоро свернул с этой дороги на едва заметную звериную тропу, петлявшую в непролазной чаще. Хутор, похожий на тот, в котором остановились когда-то за Горвалем, чернел перед ним гнилыми боками старых, давно заброшенных хат, и сильное заклинание окружало и стерегло это место.

***

...Девушка вышла навстречу, такая прекрасная, что чародей закрыл глаза.

Он не мог перевести дух, испытывая на себе мощное колдовство грубого обольщения. Чёрные глаза девы-пламени, казалось, пожирали его!

Бод забыл, зачем пришёл, думая лишь о том, как отгородиться: её призыв нёс с собой смерть. Это даже не чародейство сирены, - не Эрос, от которого теряли чувство времени, но не умирали. Это - враждебная стихия, выше его собственной, задумавшая уничтожить его во что бы то ни стало, без следа - пеплом развеять по ветру!

"Ветер! Ветер несёт огонь на меня! Кажется, я знаю, кто - ветер!" - с горечью подумал Бод, удивляясь женскому коварству, обращённому против него. Бода корчило. Ему казалось, что он то горит в огне, то пылает страстью, и опять - страдает в огне, и вот, снова - другой пожар, закипает кровь!

Вот мука! И что спасёт его?!

Ничего!

Он один!

Стихия огня выше, чем его собственная...

А Серафима умело показывается в своей немыслимой красоте. От кого узнала, что эти жесты не оставят равнодушным ни одного мужчину?! Серафиме нужно только одно: чтобы подпустил близко, раскрылся чародей ей навстречу.

– Боишься? Зачем?
– заговорило с ним это обольщение, с каждым его вздохом приближаясь всё ближе, ближе.

– Просто покорись мне: я сильнее. В моих жарких объятиях тебе будет сладко! Один миг со мной - не пожалеешь, и никогда не забудешь. Тебе и остался-то только один миг: так будь же со мной!
– ведьма захохотала.
– Это - прекрасный конец для тебя, чародей! Мы достойны друг друга! Ну, смелее!