Как и все молодые, не имевшие на своей уздечке украшений из вражеских волос воины, Савмак старательно пометил особой отметиной все стрелы в своём горите, чтобы после боя можно было установить, чья именно стрела сразила врага. "А что, если вражеская стрела поразит меня самого? На войне это со всяким может статься. Особенно, в темноте. Прилетит невидимая, пущенная наугад стрела и вопьётся в горло, в щёку, в рот или, не дай бог, в глаз!.. Интересно, это очень больно, когда стрела вонзается в глаз?.. А может я медленно, как Евнона, истеку кровью, раненый в грудь или живот, и утром отец и братья найдут в степи мой холодный, безжизненный труп... Повезут ли меня хоронить в Тавану?.. Навряд - на войне не до того. Наверно, зароют вместе с другими убитыми в чужой боспорской земле... Но нет! Ведунья ведь сказала, что сперва я прославлюсь так, что меня будут помнить и через много лет, как великого героя или царя. Гм!.. Значит, сейчас мне бояться нечего... Но почему она сказала, что я погибну от белого коня? Что это значит? Вражеский всадник будет на белом коне? Или белый конь размозжит мне копытом голову? Или я разобьюсь насмерть, упав с белого коня?.. Непонятно... Не надо будет ездить на белых конях. Хотя до сих пор ездил, и всё было хорошо". Савмак покосился на круп отцовского мерина. "Интересно, отцовского Серого мне тоже считать белым, или он всё-таки серый?"

После того, как свинцовые сумерки как-то сразу превратились в непроглядную ночь, а кони впереди всё бежали и бежали, меся копытами влажную землю, и этой утомительной скачке, казалось, не будет конца, мысли в голове Савмака ворочались всё медленнее, отяжелевшие веки начали слипаться, монотонный топот, позвякиванье сбруи и оружия, пофыркивнье коней и все другие звуки делались всё глуше и отдалённей, словно растворяясь во тьме. Подбородок Савмака бессильно падал на грудь, и он, как и многие вокруг, прижимая правой рукой к груди притороченное у колена к чепраку копьё, начинал незаметно дремать, зная, что умница Ворон и без узды не выбьется из строя.

Наконец, уже глубокой ночью, войско остановилось-таки на ночлег, как показалось Савмаку, в чистом поле, хотя среди скептухов прошелестело, что возле Ситархи, откуда до боспорской границы уже рукой подать. Под усилившимся с вечера непрестанным дождём Савмак сполз с Ворона на землю, вынул из ртов Ворона и Белолобого удила, снял с них тяжёлые, мокрые чепраки и, поставив их голова к хвосту, привязал поводьями одного к другому за задние ноги (так же поступили и другие воины). Как только Тирей с воинами установили на мокрой траве отцовский шатёр, Савмак залез в него одним из первых, расстелил в середине чепраки, положил под голову щит, а под руку - копьё и пояс с оружием, потом, как был в одежде и скификах, завернулся с головой в тёплую непромокаемую бурку и тут же провалился в чёрную бездонную яму сна...

Под утро дождь прекратился, но землю накрыла, словно опустившееся с неба облако, плотная пелена тумана, в которой, опять-таки, невозможно было отыскать какое-нибудь топливо для костра. Воины лежали и сидели в шатрах голодные и продрогшие (дни к середине осени стали холодные, а ночи - ещё холоднее) и терпеливо ждали, когда медленно и неохотно разгоравшийся в невидимых небесах день рассеет окутавшую землю серую мглу. Ждать пришлось долго: туман мало-помалу растаял лишь ближе к полудню, но солнце так ни разу и не проглянуло из-за густой завесы облаков, опять принявшихся орошать стылую землю противным моросящим дождём.

Проведя остаток ночи в тёплой постели с красивой жаркотелой служанкой вождя Агафирса (не остались без женских ласк и тепла и старшие братья царя), Палак проснулся довольно поздно. Вставив напоследок безотказной служанке ещё одну "палку", Палак не спеша оделся (довольная служанка, скатившись голышом с постели, натянула ему на ноги скифики) и вышел в горницу, где уже сидели вдоль стен на устилающем пол цветастом ковре, попивая вино в ожидании завтрака, его старшие братья, племянники, дядя Иненсимей и хозяин Агафирс с тремя старшими сынами. Коротко ответив на приветствия, Палак направился к выходу. Агафирс тотчас послал одного из сыновей проводить царя до нужника, а затем полить ему на руки.

Убедившись, что двигаться дальше в таком молоке нечего и думать, Палак согласился с Иненсимеем, что спешить теперь особо некуда: всё равно застать боспорцев врасплох уже не удастся - они наверняка уже ждут нас на своих заградительных стенах. Палак хотел было пригласить к завтраку тысячников и вождей, но Марепсемис возразил, что они сюда все не влезут, да и как их отыскать в таком тумане? Палак махнул рукой: "Ну, ладно", и сел на почётное место между хозяином и Марепсемисом.

Агафирс подал знак стоявшим наготове в дверях поварни празднично одетым жёнам и дочерям заносить старательно готовившиеся с раннего утра обильные и разнообразные жареные, тушеные, варёные и копчёные мясные кушанья, овощи, сыры, приправы, горячие хлебные лепёшки и напитки на любой вкус в украшенных рельефными и чеканными узорами золочёных и серебряных греческих кувшинах.

После того, как все насытились и приступили к изучению содержимого кувшинов, Палак объявил Марепсемису и Эминаку, что поручает им захват Феодосии.

– Думаю, десяти тыщ вам хватит?

– Хватит, - буркнул Марепсемис, старательно скрывая охватившую его радость.

– Тогда оставлю вам тысячу сайев, а также племена хабов, напитов... фисамитов и авхатов. Будет как раз десять тысяч.

– Добро, - согласился Марепсемис.
– И оставь мне десяток греков для постройки таранов.

– Оставлю, - пообещал Палак. Оба были довольны: Марепсемис - тем, что получил самостоятельное командование (Эминак будет, само собой, у него первым помощником) и не нужно будет подчиняться Палаку, а Палак - тем, что удаляет из главного войска двух старших братьев и особенно давящего на него и на вождей своим авторитетом Марепсемиса, так пока и не смирившегося с новым статусом Палака и готового возражать и противоречить чуть ли не любому его решению.

Когда туман наконец растаял, и Палак с отдохнувшими в тепле и сытыми сайями выехал из Ситархи, горя нетерпением скорее двинуться к близкой уже боспорской границе, племенные вожди доложили ему, что их воины со вчерашнего полудня ничего не ели, и попросили дать им час времени, чтобы пообедать. Возвращаться в дом Агафирса было плохой приметой, поэтому Палак со своим ближайшим окружением укрылся в одной из бедных мазанок на восточной околице пригородного селища.