И тут нас позвали на сцену.

Владя заиграл басовую партию, стараясь приподымать гитару поближе к микрофону, в который я объявлял, что мы вокально-инструментальный дуэт «Солнце».

Потом я опустил микрофон к его гитаре, чтоб на танцплощадке услыхали и убедились, что это всё-таки «Шоколад'oвый Крем»; но, удерживая микрофон, я уже не мог сопровождать его бас-партию как ритм-гитара.

На втором номере всё вроде вошло в нормальное русло.

Мы оба звенели гитарами, Владя пел, я смотрел поверх голов толпы, как учила Раиса Григорьевна…

Но после куплета с припевом Владя вдруг обернулся ко мне и, округлив глаза, выстонал:

– Я слов не помню! Забыл!

Ну, что ты тут будешь делать?

Да простит меня Чуба, да простят меня слушатели конкурса, набившиеся в тот вечер на танцплощадку, но я сделал шаг вперёд и заорал в микрофон, что:

Над степью широкой, ворон пусть не кружит

мы ведь целую вечность собираемся жить…

К следующему куплету Владя пришёл в себя и мы добили эту песню вдвоём – дуэтом, как и обещали.

На Сейм мы с Натали больше не ездили. Между нами случилась размолвка; я так толком и не понял из-за чего.

Вобщем, она мне сказала больше не приходить.

Конечно, я страдал, и я, конечно, ещё как обрадовался, когда через полмесяца моя сестра, она же «рыжая», сказала:

– Сегодня видела Григоренчиху, так она спрашивает: «Огольцов куда-то уехал, что ли?». Я говорю: «Нет». Она говорит: «Так чего ж он не приходит?» Вы что поссорились, что ли?

– Ничего мы не ссорились. Мал'a! Ты – солнце!!

Купальный сезон уже был позади и мы стали гулять в парке КПВРЗ.

Она привела меня туда и показала укромную скамейку позади нестриженых кустов вдоль аллеи.

Я не раз проходил той аллеей, но не догадывался, что за кустами есть скамейка.

Она стояла как бы в гроте из листвы.

Мы приходили туда с началом сумерек.

В аллеях зажигались редкие жёлтые фонари на столбах, а у кассы летнего кинотеатра вспыхивала яркая лампочка. Киномеханик Гриша Зайченко, напарник Константина Борисовича, запускал магнитофон с одними и теми же песнями:

«…словно сумерки наплыла тень,

то ли ночь, то ли день…»

Потом лампочка кассы гасла и начинался сеанс.

Скамейка погружалась в темноту в своей пещере из листьев.

К этой минуте наш разговор иссякал.

Она откидывала голову на мою руку вытянутую по верхнему брусу скамеечной спинки и – мир переставал существовать.

Особенно если она приходила без лифчика и в платье с длинной молнией замка спереди.

Но у всего есть свои пределы и когда, погружаясь в иное измерение, моя ладонь скользила ниже впадинки её пупка и пальцы касались резинки трусиков, её голова на моём плече недовольно двигалась и она издавала звук словно собирается пробудиться.

Я беспрекословно передвигался к сокровищам повыше.

Потом сеанс кончался.

Снова вспыхивала лампа над кассой кинотеатра.

Мы пережидали пока по аллее пройдут малочисленные киноманы и подымались со скамьи. Опустошённо охмелённые.

Ей пора домой. Папа говорил. Не позже.

Мир погряз в глубочайшей осени. Холодно, голо, сыро.

Листья опали, а мокрые чёрные ветки кустов уже не прятали скамейку. Да и кто сядет на мокрую?

Мы, по инерции, ещё приходили в парк, но и он стал враждебным.

Однажды, среди бела дня на меня начал наезжать мужик лет под тридцать.

Против него у меня не было шансов. Хорошо, что знакомые ребята из нашей школы позвали его выпить за танцплощадкой, а мы тем временем ушли.

Потом выпал первый снег. Растаял. Слякоть комкасто замёрзла, на неё снова выпал снег и началась зима.

В один из прогулочных вечеров, когда я расстегнул её пальто, чтобы пробраться к любимым грудям, она, отстранившись, сказала, что не может позволять всё человеку, который ей, фактически, никто.

Это я-то никто? После всего, что между нами было?!

Выяснение отношений – это просто пальба из кормовых орудий вслед паруснику, что удаляется своим курсом.

Мы расстались.