И именно там (это я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго.

Всего одна лишь фраза, но если ты родился недотёпой-графоманом, тебе – капут:

– Вчера я записала в своём дневнике: «когда он целовал меня на прощанье, я была безмерно счастлива».

Опаньки! И ты влип безвозвратно.

Во-первых, за многие тонны перечитанной литературы мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье».

Во-вторых, она ведёт дневник!

В-третьих, в дневнике пишется про меня!..

После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света.

В такое позднее время в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят и, когда Света, похихикав, уходила спать, крыльцо с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки оставалось в нашем распоряжении…

В один из таких вечеров Ольга сказала мне подождать, пока она уйдёт к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.

Я долго ждал, пока услышал как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной.

Ещё через пару минут пришла Ольга и без слов поманила идти за ней.

Мы с оглядкой прошли по переулку и беззвучно вошли во двор её хаты.

Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую портьерами от ещё б'oльшей гостиной, за которой, и тоже за портьерами, была спальня Оли и Ольги.

Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.

Ольга включила неяркий ночник и ушла в спальню за гостиной.

Я остался наедине с отблескивающей никелем спинок широкой двуспальной кроватью парадного вида и с более будничной, полуторной, рядом со шторами дверного проёма на кухню.

Я изнывал от напряжения.

Ольга вернулась в халате не застёгнутом на пуговицы.

Не сговариваясь мы посмотрели на полуторную и она погасила ночник.

Под халатом из одежды на ней были только трусики.

Я поспешил привести количество своей одежды в соответствие с её.

Потом последовала долгая молчаливая борьба за каждый из рукавов её халата.

Наконец, я отшвырнул эту преграду на стул у стены и свёл одёжный счёт к ничейному «один : один».

Когда я обернулся к ней, она лежала тесно скрестив руки на груди. Холодно!

Пришлось перебраться под покрывало.

Возни с трусиками оказалось не меньше, чем с халатом.

И вот мы оба голые.

Жарко!

А потом…

Потом она бешено извивалась подо мной, отталкивала мои руки.

Мне оставалось только тереться между её ляжек и об кустик волос не зная что к чему, но чувствуя – ещё немного и…

О!

Опять вывернулась…

( … я бы смог, честное слово, просто не успел.

В ту ночь кукушка в ходиках на кухне сошла с ума и выскакивала со своим «ку-ку» каждые две минуты, и вот уже кукует шесть и сейчас Оля встанет собираться в школу, и мне пора по-быстрому одеваться и уходить, пока не вернулась тётя Нина …)

Конечно, мы позволили себе хоть и не всё, но чересчур много.

Мы зашли слишком далеко и нам не осталось пути обратно.

Просто провожаниями уже не отделаться. Объятий с поцелуями слишком мало.

Но где?

И когда?

Седьмого ноября, сказала Ольга, после демонстрации, которую Оля пройдёт со своей школой и дядя Коля отвезёт её и тётю Нину в своё село.

Это значит, что ей – не отвертеться; кукушке – не спугнуть меня.

Вся ночь – наша.

Седьмого утром я зашёл за ней – мы тоже выйдем в город.

Она наводила марафет – карандашом по бровям, тушью по векам.

Мы были одни, но когда я полез с объятиями, она отклонилась и сказала – зачем?

Хата и так будет наша, вот только…

Я обмер – неужто скажет, что у неё менструация?

Короче, если я хочу чтоб было, ну, сам знаю что, то я должен выполнить одно условие.

– Что? Говори!

Сейчас, перед выходом в город, она накрасит мне глаза.

Ни хрена себе!..

Хотя хорошо, что не менструация…

Геракл бы меня понял. Его – победителя немейского льва, лернейской гидры, критского быка и прочих чудищ, одна бабёнка, Омфала, заставила обрядиться в женское платье и прясть куделю в гинекее, поправ всякое мужское достоинство.