После танцев Квэк остановил меня с нею в аллее парка, попросил у неё извинения и разрешения переговорить со мной.

Она пошла дальше в неспешной толпе текущей к выходу из ночного Лунатика, а мы с Квэком отодвинулись к подстриженным кустам, чтоб не мешать движению.

Я различал, что Квэк бух'oй, хотя не до отруба, но не слабо.

Он облокотился на меня лбом и, подпёршись, на всякий, взглядом в землю, сказал:

– Сергей, я был с Ольгой.

Конечно, эта чистосердечная исповедь меня царапнула, но объяснять ошибочность подобного воззрения – что это не он, а она была с ним, и что она попользовалась не им одним – я не стал.

Во-первых, такие тонкости он и по трезвянке не догонит, не то что под бухаловом, а во-вторых, мне надо догонять Веру Яценко.

Я проводил её в один из двухэтажных домов на проспекте Мира и, когда мы стояли в тёмном дворе, туда же нарисовался Квэк и попёр вперёд с неуместными восклицаниями.

Я сделал пару шагов ему навстречу и нанёс удар в голову. Он свалился и заорал:

– Так вот как вы встречаете? Подготовились?!

Наверное, у пьяных и впрямь есть свой ангел-хранитель, но тем превентивным ударом я выбил себе палец на руке и больше бить не мог.

Когда Квэк поднялся, поединок перешёл в борцовское единоборство.

Мы покатались по земле и после угрозы Вера Яценко, что она позовёт брата, или папу, мы покинули двор.

Идя в одном и том же направлении мы постепенно разговорились, затронули детали минувшей схватки и обсудили неоспоримые достоинства Веры.

К вопросу об Ольге мы не возвращались.

На Переезде он сел на «тройку», а я пошёл пешком через Вокзал и вдоль путей на улицу Декабристов, потому что у меня слегка кровоточило плечо, ободранное о шлаковое покрытие дорожки во дворе двухэтажки.

Шлак хорош от осенней грязи, но как тат'aми он занимает второе место после гаревой дорожки.

На следующее утро пришлось говорить родителям, что это я упал с велосипеда – традиционная отмазка, которая вызывает понимающую ухмылку спросившего.

( … наверное, ангелы-хранители тоже уходят на пенсию; через много лет Квэк умер традиционной украинско-мужицкой смертью – заснул в сугробе и замёрз в нескольких метрах от своей хаты.

Иногда мне кажется, что единственное место, где он ещё существует – это мои воспоминания о нём…)

Вскоре меня вызвали в отделение милиции рядом с Пятым магазином отчитаться в попытке самоубийства Ольги, про которую им сообщила «скорая помощь».

Я доказал, что соучастником не был и меня отпустили.

Мать моя собрала остававшуюся в доме одежду и обувь Ольги: осеннюю, зимнюю – всю. Получился изрядный тюк, который она обшила белым полотном для отправки почтовым вагоном.

Я попросил Владю помочь и мы потащили тот тюк вдоль путей на Вокзал для сдачи в багажное отделение.

Мы тащили его продев никелированную трубу от оконного карниза под верёвку, которой он был обвязан.

Тем же способом, как доисторические охотники, или дикари-аборигены носят забитую дичь.

Только мы несли в обратном направлении – прочь; потому что это была не добыча, а утрата.

В отделении я написал на полотне феодосийский адрес и получил квитанцию с указанием веса.

Когда мы вышли оттуда, Владя явно хотел мне что-то сказать, но сдержался.

Я всегда знал, что он тактичнее Квэка.

Есть мысли, которые лучше не начинать…

Труба карниза порядком прогнулась от нагрузки и я отбросил её в кусты, позади высокого перрона у первого пути – не тащиться же мне с ней к Ляльке.

Первого сентября на построении вокруг большого печального бюста Гоголя между Старым и Новым корпусом, ректор института, как всегда, объявил, что занятия начинаются для всех, кроме студентов вторых и третьих курсов, которые на месяц поедут с шефской помощью в село.

Второкурсники и третьекурсники всех факультетов, как всегда, закричали «ура!»

На следующий день пара больших автобусов повезли второкурсников по московской трассе до райцентра Борзна, а оттуда по ухабистой дороге в село Большевик, но последний километр одолеть не смогли – грязь оказалась слишком глубокой.

Студенты и с полдесятка преподавателей вышли из автобусов на обочину и по узкой тропе сквозь зелёные заросли высоких, мокрых после утреннего ливня стеблей кукурузы пошли в село, где им предстояло трудиться на уборке хмеля.