Армянин вышел провести переговоры, что тут всё путём.

Тем временем Валя начала возмущаться, что нас с Ирой определили на постой в такую древнюю хату и взяла на себя обязательство донести это возмущение до родителей невесты, которые ей тоже родственники.

Поэтому вторую ночь мы провели в большой обустроенной хате в зажиточной части Борзны.

Луна на новом месте не подглядывала, лишь неяркий отсвет её пробивался к нам через стеклянную дверь смежной веранды. Сетка кровати чересчур проваливалась и тарахтела; пришлось сбросить матрас на крашенные доски пола.

Вобщем, тоже ничего, хотя не то, что в хате.

В Нежин нас отвёз армянин. По пути я почему-то думал про негритёнка Толика, вслед которому тюкают и крестятся борзнянские старухи.

Каково это – видеть, что ты не такой как все?

( … дед Пушкина тоже был чистопородный эфиоп, но тот хоть в детстве успел пообщаться с нормальными людьми…)

Когда мы вышли из «жигулей» возле общаги, армянин отозвал меня спросить адрес красотки с театральными замашками. Она тут учится в каком-то техникуме.

Я не знал и знать не хотел.

Мы с Ирой поднялись в комнату и после получасовой качки на более упругой сетке, она сказала, что ощутила нечто такое, чего с ней раньше не случалось.

Ну, спасибочки!

Выходит я не зря пыхтел эти полтора года.

Или ей просто стало жалко меня?

Как уже говорилось, в феврале я на полторы недели попал в больницу из-за своей принципиальности.

После недели лечения меня нашла там моя сестра Наташа.

В Конотопе на улице Декабристов телефон имелся у соседей за четыре хаты от родительской, но я не знал его номера, а если бы и знал, то вряд ли б догадался позвонить.

Полторы недели – не два года.

Я вышел из палаты к Наташе и в конце коридора мы спустились на один марш по лестнице ведущей в подвал. Она достала свои сигареты с фильтром, а я забил в папиросу косяк и мы смешали дымы.

– Ну, а ещё ты как вообще?– спросила сестра, когда я рассказал про оборзевшую Пилюлю.

– А ещё у меня есть Ира,– сказал я и принялся доказывать сестре, что Ира совсем не такая как все.

– Ну-ну,– неопределённо ответила Наташа.

При выписке я вдруг почувствовал, что отдал слишком много сил борьбе за правое дело.

По пути в общагу пришлось даже распустить уши моей кроличьей шапки-ушанки.

Так я не делал даже в жуткий мороз, когда только лишь потирал свои уши о поднятый воротник кожуха и требовал от продавщицы привокзального киоска продать мне бутылку отмороженного пива и, несмотря на её увещевания, пил его мелкими глотками, а на горлышке намерзало колечко льда.

А теперь?

Ничто не губит нам здоровье хуже больницы.

Пришла весна и ко мне подошёл Витёк с музпеда, с древне-римскими завитками коротких светлых волос на голове.

Тот самый, кому на первом курсе я давал гитару, а он ответно дал мне ключ от комнаты на пятом этаже.

Теперь он подошёл с просьбой за своего приятеля Володю.

Но почему тот сам не поговорит? Ведь мы с ним участвовали в КВН за сборную музпеда с англофаком и заняли почётное третье место из трёх.

Ну, он, типа, стесняется. Вобщем, у него жена забеременела и для аборта он должен сдать кровь, а у него ещё курс лечения не закончился. Три пера, понимаешь?

А чё тут непонятного? Конечно, схожу сдам за него.

Они ж ведь ключ мне дали для нашей с Надькой любви.

Подумаешь – стакан крови. Весной мне такого добра не жалко.

Надька и не такого ст'oила.

Мужской туалет на третьем этаже общаги, помимо прямого своего назначения, заставлял студенческую массу очнуться от аморфной спячки.

Масса расклеивающая листовки, не такая уж и аморфная масса.

Не думаю, что это делал кто-то один, просто это вошло в моду.

Однако, органам, при всех их сексотах, тут поживиться было нечем – в сортире клеили заголовки статей, вырезанные из центральной прессы.

Вместе с тем, оказавшись на внутренней стороне двери в кабинку с унитазом, эти заголовки приобретали вдруг некий подспудный смысл и заставляли взглянуть на них под иным углом, не предусмотренным редакцией печатного органа.