Уже при свете льющегося от балконной двери утра я сопроводил её «Ещё! Ещё!» своими стонами и выдернулся.

– Нет! Нет!– крикнула она вслед.– В меня!

Но было поздно.

С чувством исполнения долга, я излился в лабораторную пробирку и накрепко захлопнул её крышечкой.

Марии явно это не понравилось, но таков был уговор.

Наивно радуясь, что дело сделано, я поспешил с пробиркой к Грише и горделиво показал, с таким трудом добытую, влагу за стеклом.

Он снял свой белый докторский халат, взял большой мягкий портфель и мы покинули его рабочий кабинет.

В тот день во многих местах Нежина можно было наблюдать этот портфель, сопровождаемый животрепещущими движеньями ягодиц Гриши с одной стороны и моей удручённо-встревоженной походкой с другой.

Не отставала и пробирка, затаившись в заднем кармане моих джинсов с непроанализированным семенем.

Мне кажется, Гриша искренне хотел помочь.

Просто день оказался таким, что кож-вен не работал, в какой-то лаборатории кто-то уехал, в другой что-то кончилось и так далее.

Часам к двум мы вчетвером – он, портфель, я и пробирка – оказались даже зачем-то на вокзале и решили, что хватит; симптомы и без анализа сходятся.

Пробирку я выбросил в трубообразную серую урну рядом с большим белым бюстом Ленина на полпути между вокзалом и высокой платформой. Там, где ещё, у стены багажного отделения, стояла телефонная будка в жёлто-красной масляной краске.

Выбрасывать было жалко – как-то, типа, сроднились, да и досталась она такой дорогой ценой, но и таскать её дальше с собой не находилось причин.

Я поехал в общагу, а потом снова вернулся на вокзал. Неделя заканчивалась и мне нужно было показаться в Конотопе, чтобы родители не переживали.

До электрички оставалось ещё минут десять и меня вдруг что-то так и потянуло к бюсту Ленина.

То, что я там увидел, меня буквально ошарашило.

Из жерла серой урны упруго и неудержимо выпирала густая зелёная поросль.

Не сразу получилось догадаться, что это должно быть туда всунули ветки обстриженные с кустов вокруг постамента с бюстом Ленина.

Подошла электричка и, шагая по платформе к вагону, я напоследок гордо оглянулся – кусты кустами, но до чего в этом семени ядрёная сила!

Если, конечно, абстрагироваться от излишних подробностей.

«Рефадин» от Гриши придал моей моче ярко бардовую окраску и больше ничего.

Благодаря капсулам я ссал жизнерадостно-бардовым и, превозмогая зуд и жжение, проклинал свою несдержанность с Люси Манчини.

Мария тоже умыла руки, вероломно обидевшись, что я предпочёл какую-то стекляшку её природной вазе.

Меня исцелила Ира.

Просто отвела к своей знакомой пожилой женщине в какую-то детскую больницу барачного типа.

Женщина в белом завела меня за ширму в коридоре, чтоб скрыть от взоров очереди.

Я расстегнулся, чуть прогнулся и получил укол в ягодицу. И всё. Больше ничего не потребовалось.

И наступило лето.

Как я провёл лето.

Как и любое ничем не примечательное лето – пристойно, прилежно, трудолюбиво.

Прежде всего я стал селекционером – так за бугром называют мичуринцев.

Среди грядок вскопанных в конце огорода на Декабристов 13 стали расти и крепнуть дружные всходы конопли.

Посевным материалом послужили семена из награбленных у соседа кустов. Хотя называть их «кустами» язык не поворачивается. Они больше смахивают на раскидистые саженцы молодых деревьев.

Деревца дружно разрастались и буйно устремлялись вверх, превращаясь в плотную стену, которую, разумеется, необходимо прореживать в ходе селекционной выбраковки.

С улицы эту стену не видно, но от соседей ничего не утаишь.

Соседка справа спросила мою мать о назначении выращиваемой культуры.

Мать ответила, что конопля обильно производит семечки – такие маленькие, круглые – и на Базаре их просто с руками рвут любители канареек, на корм своим пернатым певуньям.

Ах, до чего изобретательна материнская любовь!

Я б в жизнь не догадался прогнать такую дуру; наплёл бы что-нибудь о компрессах и ножных ваннах от варикоза с отложением солей.

А это было бы ошибкой, потому что на Посёлке канареек никто не держит, а ветеранов труда с подорванным здоровьем сколько угодно.