Снова бежать, снова через джунгли, снова влезать в эти сырые сапоги, от которых ногти на ногах покрывались противной плесенью, снова топтать густую траву, мчаться вперед, не разбирая дороги. Куда? Куда угодно, вцепляясь в жизнь, наверное, почувствовав хоть что-то после смерти Дейзи. Казалось, успела ожить на какое-то время, но теперь снова день погружал их обоих, безымянных, в холодное оцепенение борьбы, напоминая сочным светом за горизонтом, что они враги, срывая покровы неочевидности, деля все на тень и явь. А враги не существуют без противостояния.

Не видеть бы того, что навидались цветы и лианы, не слушать бы того, что ветер разносил, да видно не хватало ему силы, чтоб донести далекий крик. Оттого он делался не криком, а нелепицей, не к месту, не к времени, мимо смысла и цели.

Они сидели на берегу, у края воды. Вокруг оставались в застывшей неподвижности обломки и трупы, сломанная клетка, вынесенные на берег водоросли и крабы.

Женщина, наспех одевшись, просто ждала, обхватив руками колени, сжавшись, уставившись невидящим взглядом на тот берег, где скрылись из виду леопарды. Хоть кто-то обрел свободу, в отличие от них, загнавших себя в еще большие клетки. Она старалась не думать, кто он, старалась забыть вообще все на свете, запамятовать, кем является. Но все больше чудилось, что в мире никого не осталось. Только кому нужен этот эгоизм на двоих? И какой толк миру от их катастрофы? То ли красная орхидея, то ли белая… То ли багровые пятна на снежных равнинах.

Не думать, кто он… Но как не думать, когда он сел рядом по-турецки на песок, чуть поодаль, где-то за метр от нее. Если бы ближе… Да нет, все прозаично. Если бы чуть дольше продлилось, если бы… Но названия не осталось. Произошло и не стало. Только мнилось, что они врастали в камни, разрывая друг друга на части этим правилом жуткой игры.

«Скажи что-нибудь! Поговори со мной! Скажи что-нибудь», — немо просила она, хотя желала бы убить в себе все чувства, но они накатывали волной, новыми переживаниями. И казалось, что раздирало на три мира в четыре стороны света. Только древо мертво, иссохшее, только пытка — не песня.

Но он молчал, хоть видел эту мольбу: они уже являлись чужими. Наверное. Ждали, сидя на песке, больше не прикасаясь друг к другу. Не говоря друг с другом.

В сердце холод,

В нем мало Веры.

Кто напишет,

Кто услышит

Ноты иной судьбы,

Слово моей мольбы?

По лицу было видно, что он хотел бы сказать какую-нибудь гадость, что-то издевательское, насмешливое, уничтожающее. Так проще. Проще, когда тебя ненавидят, тогда нет ощущения себя виноватым. Вот только она теперь знала, что кроется за всеми его угрозами, за всеми его бешеными ругательствами. Легко ли, когда случилась гангрена души? Может, зря рассказал. Теперь оставалось одно: убить ее. Но чуть позже.

И столько слов недосказанных, точно спусковой крючок недожатый по пути из волн. Море и рифы… Скалы всегда устоят, только волна их обточит, может, не сразу, ведь то, что для скалы — безумие, для воды — норма выживания. Повторение одних и тех же действий — однажды результат изменится. То ли бессмыслица, то ли ритуал. Для кого как судить, да кому как смотреть.

Он откинулся на песок, песчинки, рассыпаясь, прилипали к смуглой коже, к затылку и плечам, к красной майке и джинсам с кобурами на поясе. Мужчина попытался закинуть привычным жестом за голову руки, но поморщился: правое плечо, задетое недавно осколком гранаты, напомнило о себе. Тогда он ограничился одной левой рукой. Правую вытянул, задумчиво перебирая песок, вписываясь в джунгли и берег залива, сливаясь с ними.

— ***! Нож, если что, теперь из-за тебя снова левой рукой ловить, — пробормотал он отстраненно, продолжая, глядя на небо. — Да, это будет интересно… Очень интересно. Он явится с ножом, устроим ему представление. Прикинь, Хромоножка, я стрелял в зажигалку! В его ***ную сломанную железную зажигалку в нагрудном кармане! Я его топил, жег… Но, сука ***, все равно выживал, да, ***, он такой же живучий, как ты…

Он глядел в эту необъятную вышину, замечал белый след самолета, редкий для этих мест. Эти белые следы порой означали прибытие нового живого товара, который по собственному желанию совершал прыжок с парашютом, не подозревая, кто поджидает их на острове Рук. Но металлическая птица ныне парила недостижимо высоко, одни орлы низко спускались, слетались после бури на свежую мертвечину. След на небе… Почти завораживающе и так похоже на жизнь. Всего лишь след, что неизбежно растает.

Он отсчитывал минуты до того мига, когда по его приказу их растерзало бы на две совершенно антагонистичные части, и, наверное, тоже желал немного замедлить время. Но оно летело быстрее него, события развивались стремительнее. Он тоже чувствовал, что на острове что-то сдвинулось, лучше остальных понимал, устраивал все новые показательные казни пленников из племени, демонстрируя свою власть.

Вот он: на помосте с пистолетом в руке, что по мановению пальца лишает жизни очередного пленника, сопровождая в последний путь несколькими бессмысленными словами. А с парой безумных фраз пускать пулю в лоб очередного идиота, надеющегося на чудо, проще и интереснее, точно каждой чужой смертью что-то познавая для себя. Вот он: экскурсовод по зеленому аду, вот он, всегда для вас, ваше необходимое зло.

И вот он: на песке с пространным взглядом в небо. Может, это кто-то другой? Да нет, он же, чувствующий смерть обрюзгшей душой, знающий, что вокруг полыхает и дивится самой себе неугасающая жизнь джунглей. Он их часть, без них нет его. И предал он не племя, он предал их, дух острова, ставший духом безумия. Хойт… Сколько содержалось его вины? И сколько выбора? Кто являлся настоящим демоном? .. Кому душу продал?

Но теперь… Это казалось возвращением в прошлое, на короткий миг, без всех. В прошлое, где он еще являлся живым. Но потом… Только песок сквозь пальцы…