И в тишине звенящей,

Звенят осколки нашей,

Мечты о настоящем, а будущего нет.

И вот они уже лежали оба, точно выброшенные на берег рыбы, в нелепо спущенной измятой одежде. И вопросительно глядели друг на друга. Только он небрежно скинул берцы, и мотнув головой, как бы приказал и ей снимать грубые сапоги. Значит, еще оставалось время, значит, еще не стоило уходить, убегать, становясь снова врагами. Уже навечно. Время на что? Время вне мыслей… Вечно по кругу.

Не имело смысла двигаться, каждая дорога уводила в будущее друг без друга. Не стоило торопиться со сборами в этот неизбежный путь. Только выброшенные на берег судьбы, жертвы кораблекрушений. Лишь хватать ртом обуглено душный воздух. И ловить недоуменные взгляды, точно хотелось понять, как дошли до такого и что мешало раньше. Нет, раньше мешало слишком многое. И, самое страшное — ничего не изменилось. В том числе отношение друг к другу.

Джейс не знала, как назвать это чувство: ненависть, от которой возникает тепло возле сердца, более настоящее, чем все, что ощущала раньше. Более настоящее, чем то, что люди называют сантиментами и любовью. Часто они врут, насаживают псевдолюбовь за нормами, рамками, атрибутикой, ритуалами, фетишами и прочей шелухой. У них двоих на всяческую шелуху не оказалось времени, как и на называние ощущений. Настоящее… Она раньше вовсе не верила, что способна чувствовать нечто подобное. И не осуждала себя. Эти чувства были светлы, темнота вставала вокруг.

А он облизнул губы, заговорив со свойственной ему насмешкой, но без издевки:

— Ты, «парень», любила кого-нибудь?

— Я… Брата, — неуверенно и, как всегда, растерянно звучал ее голос, пронзенный вмиг невероятной горечью. — Райли…

Зря он начал этот разговор, зря. Джейс на миг показалась себе ужасной предательницей по отношению к памяти брата, невпопад вспомнив о нем. Впрочем, Ваас же спрашивал о любви, любой, к брату в том числе. Зря Ваас напоминал, что мир, где они обитают в окружении других людей, реален, и в том мире не существует такого понятия, как они. Существует он и она. Враги друг другу. Но, видимо, он так хотел напомнить о том, что ничего не меняется. А желал он изменения… Даже если и желал, то ничего уже не могло измениться. Давно уже не могло измениться.

— А ты… — без тени вопрошала она буднично. — У тебя не было братьев или сестер?

— Любил. Да… Был такой косяк. ***ый косяк. На все был готов ради сестры. Цитра… Все Цитра… Я убил впервые ради нее. Когда-то. Давно. Очень давно.

— А я убила впервые ради Райли…

— ***во! — безразлично и фатально отвечал он. — Я так и думал.

— Это жизнь…

— А я о чем? Косая жизнь, — говорил он, проводя вдоль живота женщины, а затем притянул к себе, властной сильной рукой. Он привык повелевать, но, как ни странно, в немом подчинении ему не содержалось ощущения себя рабом.

Унизительно подчинение только ничтожествам и циникам. А при всем его зле, которого даже в тот миг не могло покинуть его, циником назвать его не удавалось, хотя вряд ли осталось хоть что-то, во что он верил.

— Да… Но жизнь, — вздохнула Джейс задумчиво, прильнув к его смуглой широкой груди, отчетливо слыша, как с левой стороны бьется его сердце. Джейс невольно прикрыла глаза, вслушиваясь. Удар за ударом. Он был живым. И теплым… Удар за ударом длилась жизнь этого бренного красивого тела.

И девушка холодела при мысли, что все стремления ее были направлены, чтобы прервать этот монотонный ритм. Она знала, что нет иного пути, поэтому слушала и слушала, пока он великодушно позволял.

Они находились невероятно далеко друг от друга, с разными мыслями, с разными мировоззрениями и судьбами, но почему-то предельно до безмолвия понимали друг друга, видимо, не прекращая ненавидеть. Впрочем, ненависти не существовало. Желания убить друг друга тоже, лишь неизбежность. Кто-то из них был обречен проиграть однажды. И очень скоро. И люди вокруг не позволяли менять установленные правила, ведь для этих людей приходилось играть себя, играть перед собой, играть с собой своей и чужой судьбой.

«А… Помимо Цитры?» — хотела бы спросить она, но не смела, он не позволял лишних слов, не запрещал, но лишние вопросы не имели смысла, ведь привычный или понятный ответ не светил, потому что он отвечал на своем языке, так что женщина только подумала: «Но нет, это уже не мое дело. Да и не важно… Если вы все еще верите в рассказы о вампирах, тогда смотрите на живого мертвеца. Все его чувства мертвы или перевернуты, вывернуты. Но как тяжко от мысли: ведь в прошлом они были намного живее и ярче, чем у многих из нас. Оттого и ненависть его неистовее».

Что ощущал он, так и оставалось загадкой. Но для чего знать? Он являлся иным, и для описания его ощущений не подходили привычные метафоры. Древний хаос безмолвен, хаос джунглей единый хтонических тварей. Бесконечная бездна, смех на грани отчаянья. Танатос, в котором жизни больше было, чем во многих суетливых и проворных дельцах. Его называли сумасшедшим. Его считали безумным. Джейс все больше сомневалась. Все, что он говорил, он говорил с определенной целью и сознательно, разве только не на уровне обычного мирского сознания, отчего и казался одномерным людям сумасшедшим. Но было ли его зло сознательным? Или лишь порождением безумия? Впрочем, и зло казалось сознательным. Безумие… Нет, он говорил о безумии не как о психическом расстройстве. Он говорил о чем-то более глубоком, о более масштабном зле, частью которого стал. И знал это. И ненавидел.