Нет, разумеется, женщины были, и часто. Вернее, только их тела. Живые и одновременно не совсем живые.

Были рабыни. Но кто такая рабыня? Всхлипывающее брыкающееся создание, которое рано или поздно смиряется со своей участью, утрачивая себя, не сопротивляясь, становясь куклой, марионеткой.

Кто такая шл*ха? Еще менее интересная история. Вечно обкуренная, она выполнит что угодно и как угодно, лишь бы только платили жалкие крохи, которые возвращались очень скоро банде, потому что все шл*хи покупали наркотики.

С такими существами можно было делать все, что угодно, как угодно, когда заблагорассудится, ощущать полную власть над ними. И, в конце концов, это иссушало, надоедало и становилось не более, чем рутиной, повторением бессмысленных действий.

А это была женщина. Женщина, которая пришла его убить, пришла по своей воле. И не убила. И то, что ныне происходило между ними, тоже случилось по ее воле… Совсем иные ощущения, более острые и, пожалуй, в чем-то живые. А давно, давно ничего живого в нем не пробуждалось. Слишком давно, чтобы остаться.

И то ли они разминулись во времени лет на пять-семь, то ли судьба сложилась слишком строго, несправедливо. Если бы являлись живыми, возможно, это могло быть любовью, настоящей, человеческой, каких еще поискать в обществе потребления, где люди предлагают друг друга, как выгодный товар. Этих двоих просто свела судьба. Никакого торга, никакого рыночного выбора. И это могло бы называться любовью, встреться они в прошлом, когда являлись иными.

Теперь это называлось как угодно, но не любовь.

Вернее всего: мимолетная страсть от отчаяния и общая невыносимая боль. Боль даже сильнее, боль двоих на грани самоубийства. И из этой боли ничего не могло развиться, ничто не могло уже изменить их. Это ведь только в сказках люди легко меняются. А он, как раб лампы, являлся демоном северного острова, он не мог и не желал уже меняться, замкнутый в повторении бессмысленных действий. И из этой череды убийств не было выхода, никакого выхода.

Она это знала, знала, что значит смех на пике отчаяния, знала, чего стоит веселье на краю гибели. Но не сумела бы ничем помочь, она сама скиталась в темноте на краю бездны, стеная от своего бессилия.

Мы одни с тобой, и никто не видит нас

Мы сродни душой, но никто не верит в нас.

Он целовал и мял ее грудь, когда ее пальцы нервно гладили его голову, перебирая вдоль старых шрамов на затылке и на лбу… Она находилась не под ним и не над ним (чего он не позволял никому). Они оказывались практически на равных, словно слитые в лотос.

Двое молчали, лишь громко вдыхая душный воздух. Они точно не помнили, что являются злейшими врагами. Ничего не имело значения, весь мир оказался в невесомости.

Смотри, мы так стремительно падаем вверх,

Как будто притяжения нет.

Страсть ведь тоже побег от ужаса реальности. И если это была не любовь — нет, не любовь — то страсть, а не безумие. Порыв на пике адреналина, когда оба прошлись по самой грани, ощутив ледяное дыхание смерти. И жизнь, как ни странно, оказалась лучше. По крайней мере, такой смерти. Жизнь, крайнее ее проявление, отчаянная форма борьбы со смертью, которой они пропитались через убийства и гибели других. Они оба, возможно, совершенно не понимающие, как оказались настолько нестерпимо близко. Но и не задумывающиеся об этом.

День и ночь. Вода и металл. Мужчина и женщина. Две крайности, две полярности, что пересекаются где-то на линии сумерек и заката. Краткое время неопределенности и смешанных очертаний, без которого невозможно наступление нового дня.

И языческое время текло по кругу. Во Вселенной все движется по кругу, только человеку надо все куда-то наверх, к чистому бытию.

Они казались двумя леопардами, кусая друг друга. Они не могли прекратить борьбу, доходя до сладостного исступления. И страсть не просила мыслей об удовольствии. Она давала ощущения, которые не требовали вообще никаких мыслей и оценок. Чувства на двоих, а не чувства двоих. И только на острове вокруг полыхали кровавые орхидеи…

Быстро, спонтанно, иногда больно. Но точно они ждали этого дня с момента первой встречи, ждали, когда не понадобится лишних слов, чтобы соприкоснулись не только тела, но и, наверное, души, схлестнувшись, точно два пламени, два тропических торнадо, вздымающих волны. Ждали, и боялись. Джейс-то точно боялась, потому что предчувствовала: только ценой смертей. И она знала, что никогда не простит себе и ему эти смерти, но одновременно знала, что никогда не будет винить себя за эту ночь. Эта ночь существовала в ином измерении реальности. Возможно, не реальности, а настоящего.