...Он появился минут через сорок – кутающийся в Диксоново пальто, осунувшийся, похожий на ту тень, что трепетала так недавно на ужасно белой занавеске кухни Камилло. Сказал еле слышно:

– Пойдём... домой, – и посмотрел на Диксона усталыми, утратившими свой антрацитовый блеск глазами. – Всё закончилось. Пойдём и забудем это всё...

Камилло обнял Рыжика за плечи, и они не торопясь зашагали по ожившим Берёзникам – два чужака, оставшиеся незамеченными в водовороте всеобщего счастья. На бетонном заборе, мимо которого они проходили пару часов назад, уже появилась надпись алой краской: «Смерть Ливали!».

Диксон одобрительно пошевелил усами, вспомнив нежное высокомерное личико Элен Ливали, оглядывающей из окна подчинённые узам земли клина. От Элен пахло ландышами и озоном – он это чувствовал. Так же, как чувствовал до этого приближение Садерьера по ароматам вишни и шоколада, за мили и километры... «Я становлюсь каким-то... странным», – подумал Камилло, а вслух произнёс, кивнув в сторону забора со злой надписью:

– Ну что, ты можешь сказать хоть слово в оправдание Элен Ливали и того, что она сотворила с Берёзниками, о мой адвокат дьявола?

– Мои слова всегда разлетаются в разные стороны, как стайка ночных мотыльков – поэтом я предпочитаю молчать и наблюдать, Камилло... Что до обвинений и оправданий, то знай: я, как правило, не сужу... сам, – Рыжик мило улыбнулся самыми уголками губ – так, что на щеках появились ямочки. – Скажи мне, кто казнит: судья, палач или его топор?.. Впрочем, это всё казуистика, я не люблю её. Мой путь схож с полётом золотой стрелы сакилчей – всё время вперёд, по прямой, сметая со своей дороги все препятствия. Я... на самом деле, Камилло, я ведь...

Диксон понял, что его сейчас казнят прозвучавшей вслух, уже известной ему истиной – и тогда, за локоть развернув Рыжика от забора, он голосом извозчика, у которого понесли лошади, заорал:

– Трамвай! Наш трамвай!

Не успел Рыжик пискнуть что-то о том, что Ленточка обещала их подождать, как Диксон резво устремился вперёд, словно та самая стрела сакилчей – аж песок из-под ботинок разлетелся. Болтаясь внутри Камиллова пальто и спотыкаясь по каменюкам в своих модных сапожках на каблуке, Рыжик бежал следом, качая головой и улыбаясь. Мухнявый-премухнявый старикан, он ведь всё понимает, но боится слов – прямо как пласт никеля в шахте, ей-Са. Ну и ладно. Оставим золото лежать в слитках...

Диксон первым влетел в трамвай – так, что тот покачнулся на рельсах, а Ленточка испуганно звякнула, оборвав фразу «За проезд передаём кондуктору». Следом доковылял сломавший каблук Рыжик, наградивший Камилло долгим уничтожающим взглядом и тихо пробормотавший себе в воротник что-то про укусы бешеного страуса и загорелась в попе сажа. Диксон изобразил глухоту на оба уха и, отдуваясь, заявил:

– Теперь я за тебя заплачу, иди давай, садись. Иди, иди. Распинай местных бабусь и подрёмкай часок-другой.

– Псих ненормальный, – огрызнулся Рыжик и убрёл в конец салона, где без сил опустился на сиденье, обняв себя за плечи и низко нагнув голову. Диксон грозно пошевелил усами на уже подкрадывающуюся к нему тётку-кондукторшу и скользнул в дверь водительской кабины.

– Ой, мухняшечка! – Ленточка ухватила Камилло за свитер и со счастливым звоном потёрлась об него щекой. – Ты такой шерстяной и уютный, как бабушкины вязаные носки со снежинками! Ты платить пришёл? Да брось, у нас много пассажиров, до конца рейса хватит. А вот твоему тёмному ангелу сейчас самому впору горяченького выпить, в чём только жизнь держится... Ну-ка, погоди...

Не слушая слабые протесты ошарашенного Диксона, Ленточка деловито вытащила из-под сиденья немного помятую алюминиевую кружку с логотипом депо – трамваем с крылышками – и обтёрла её рукавом платья. Потом взяла с панели аптекарскую бутылку с тёмно-алой, солоно пахнущей кровью, и щедро плеснула в чашку, наполнив её почти до краёв.

– Отнеси ему, только осторожно, не расплескай. Кружку вернёшь! – велела Ленточка и придержала для Диксона дверь. Чуть кривясь из остатков брезгливости, Камилло бережно донёс тёплую, почти горячую чашку до Рыжика и сел рядышком.

Уже хотел коснуться плеча, чтобы разбудить, но не успел – тонкие ноздри Рыжика вздрогнули, он резко вскинул голову и непроизвольно облизал пересохшие губы, уставясь на чашку в руке Камилло.

– Это... тебе. Держи, – Камилло едва удержался от того, чтобы передёрнуться, когда Рыжик, торопливо выхватив у него кружку, сделал первый глоток. Но взял себя в руки, вспомнив старую истину – sua sunt cuique vitia, никто не идеален. В том числе и он сам... «Тоже мне, судья Рыжику выискался. В белом парике с буклями, и Уголовным кодексом в лапке. Ой, я вас умоляю! Консерва старая, а туда же – кривит личико и мизинчик оттопыривает... Радовался бы, что ему сейчас лучше станет, а не косился, как поп на пентаграмму!».