– Всё, что угодно? – переспросил Диксон с непониманием.

– Ну да. Цветок, свет, камень, дыхание, ветер, сон – всё. Превратить в узор из нитей, в живое, прекраснейшее, изменчивое полотно. Это удивительный и редкий дар – на полмиллиона айошских девочек лишь одна рождается Пряхой. Их ковры и гобелены хранят веками, передавая в семьях из поколения в поколение, и почитают как святыни или реликвии. А когда Пряха готовится к смерти, она продевает в руку с игольным ушком саму себя – и остаётся жить в своём вышитом портрете. В Норском, в Усыпальнице Прях, живут эти женщины-гобелены, и посмотреть на них, коснуться их приходят паломники со всего Некоузья...

– Рыжик, ты не представляешь, как мне всё тут интересно! И уже почти не страшно, – Камилло от переполнявших его эмоций обхватил сам себя за плечи. – Расскажешь ещё что-нибудь?

– Нет, Камилло, мне идти надо. Там Ленточке плохо, – Рыжик кивнул в сторону кабины, – она из-за привокзальных ворон и того опоздавшего на поезд мужчины сама не своя. Ей нужно с кем-то побыть сейчас. А нам уже на следующей после Военного городка выходить...

– Слушай, а можно мне с тобой? – робко спросил Камилло. Рыжик пристально посмотрел на него, ощутимо щекотнув длинными ресницами – так, как будто видел этого старикана, похожего на деревенское пугало в его старомодном пальто, первый раз в жизни. А может, так оно и было, и раньше Рыжик не всматривался в Диксона как следует, скользя взглядом по поверхности...

– Ладно, – в конце концов, бросил он, накидывая свой палантин на одно плечо на манер гусарского доломана. – Только давай без всяких вопросов. Ленточка, словно настоящий бормотунчик – от вида вопросительного знака впадает в ступор или в истерику.

– Я буду нем, как никельщик со стажем! – клятвенно пообещал ему Диксон, показывая, будто зашивает себе рот. Рыжик усмехнулся:

– Вы с Некоузьем, я гляжу, нашли друг друга! Пошли уж, коллекционер яиц... Фаберже. Пошли.

Пройдя через салон, Рыжик первым скользнул в неплотно прикрытую дверь и придержал её рукой для Камилло. Тот остановился в проёме, не решившись войти: троим в кабине трамвая явно было бы тесновато. Внутри было темно; в этой темноте матово светились заросли паутины, густо покрывавшей все стены и часть лобового стекла. По мерцающим нитям деловито сновало множество маленьких круглых паучков цвета крови, похожих на пуговки. На приборной панели, сдвинув в сторону уже замеченную тряпочку с инструментами и поджав одну ногу, вполоборота сидела водитель трамвая.

Услышав шебуршание Камилло, она повернулась и испуганно вскрикнула – как будто стекло звякнуло.

– Не бойся, Ленточка, – сказал Рыжик, опускаясь в кресло водителя и жестом пианиста кладя пальцы на приборную панель, – это Камилло. Он соломенный, вельветовый и шерстяной, и очень хороший. Он первый раз в Некоузском клине, Ленточка... Не бойся его.

Ленточка в сомнении склонила голову – её длинные белые волосы, перевитые кожаными шнурками и украшенные алыми цветами, ниспадали до пояса, словно невестина фата. Потом протянула тонкую руку и потрогала свитер Камилло.

– И правда, шерстяной, – подтвердила она и издала странный звук, будто качнувшаяся от сквозняка «музыка ветра». Камилло честно постарался не отдёргиваться и не кривиться, пока пальцы Ленточки с алыми ноготками гладили и теребили его свитер. У девушки-водителя не было иной возможности убедиться в словах Рыжика... Её лицо было крест-накрест перечёркнуто повязкой на глазах – пожелтевшими от старости бинтами с разлохматившимся краем. Диксон вспомнил мужчину на вокзале, его крик и стаю воронья... он посмотрел на бинты на лице Ленточки, и всё понял. Она тоже когда-то опоздала на поезд...

– Да, я такой. Мухнявый-премухнявый, – тихо сказал Камилло и провёл ладонью по вьющимся белым волосам – легонько, почти не касаясь. Ленточка опять тихонько звякнула что-то, широко улыбнулась и, привстав, по-кошачьи потёрлась макушкой о ладонь Диксона. Рыжик одобрительно покосился на смутившегося Камилло, плавным движением руки заводя трамвай на поворот, и чуть приподнял в улыбке уголки губ. Камилло покраснел ещё сильнее и принялся яростно чесать усы, стесняясь собственной доброты – это было очень в его духе, сделать что-то хорошее и быстренько смыться, пока никто ничего не сообразил. Сейчас смываться было некуда, вот Камилло и маялся...

– Ой, ну перестань уже, а, – со стоном попросил Рыжик, не в силах наблюдать терзающего свои шикарные усы Диксона, и откинулся на спинку сиденья. Трамвай вновь пошёл по прямой. Рыжик перекинул на щитке пару тумблеров, выудил из стоявшей рядом миски с багровым варевом какую-то гадость, похожую на голого крысёнка, и бросил её в белую паутину. Камилло отвлёкся от самоедства и нервно дёрнул изрядно повыщипанными усами: в кабине резко, остро запахло медью и солью, что очень неприятно напоминало запах крови... Крови?..

Диксон взглянул на испачканную чем-то красным правую руку Рыжика – тот как раз рассеянно ополаскивал пальцы в другой мисочке, с водой. Потом перевёл взгляд на паутину – похожие на пуговиц паучки уже деловито облепили слабо трепыхающееся существо, на глазах раздуваясь и наливаясь ярко-алым. По матово светящимся белым узорам паутины бегали синие электрические искорки – и только сейчас Камилло заметил, что центральные нити паутины уходят в приборный щиток трамвая. Рыжик чуть двинул вперёд регулятор мощности, увеличивая скорость, и взглянул на паутину – она уже вся полыхала синим и опасно потрескивала, пуская маленькие молнии.