«Мы сичас в школи, патамушта (зачёркано) ёл (ещё сильнее зачёркано) атый Шэг гаворит што забевать уроки ни харашо. Я преду в два часа, а патом Анияка, а патом все остольные. Еште кашу на плете и салат в холодильнеке. Это вкусно. Это не я готовила. Смайлик нивилел вам шлятся. Будите шлятся, будит ругатся. Писала Тин-Тин».

Похихикивая над этим письмом турецкому султану от запорожских казаков, я снял крышку со стоявшего на плите ковшика, и хихиканье тут же застряло у меня в горле на полдороге. На белой поверхности давно остывшей манки алело несколько капель… чего? Варенья? Клюквенного сиропа? Крови? Даже этот страшный вопрос несколько терял актуальность и значение с учётом того обстоятельства, что капли с нереальной отчётливостью выписывали изогнутую букву S.

От весьма малоинтеллектуального разглядывания каши меня оторвал мобильный телефон, который переливчато мурлыкнул, мигнул синим и от избытка чувств свалился с края стола.

Лопаясь от любопытства, я открыл новое сообщение – конечно же, от своего загадочного директора. Sms гласила: «1. Koshki ne pohoji na ljudej. Koshki – eto koshki. 2. Kogda ja em borsh, dlja menja vse umerli. 3. Just be_live… Whenever Nord». Достав из холодильника вполне безобидный с виду салатик из огурцов, петрушки, неведомых орешков, редьки и яблок, я пристроился возле тёплой буржуйки на низкой скамеечке. В остальных углах продуваемой мартовскими сквозняками кухни моему южному телу в драном пиджаке было весьма некомфортно. Как ни странно, кое-что из вывернутой логики очередного Нордова ЦУ я понял – а именно, второй пункт. Видимо, потому, что при этом жадно жевал салатик (война войной, а обед по расписанию!).

Даже такому медленно соображающему созданию, как Антинельский физик-нулевик, бросилось в глаза очевидное сходство Смайлика с моей сиятельной особой. И общими были не только вечное стремление что-нибудь пожевать и внешность, но и капитальное отсутствие родичей. Надо бы, кстати, деликатно вызнать, что ж тут народ покосило такое, вон, ни у кого толком семьи нет. Все какую-то войну то и дело вспоминают…

Пристроив ноги в белых носочках поближе к печке, где успокаивающе гудело пламя, я размышлял над вступлением и завершением полученного сообщения на вольную тему, но пришёл лишь к гениальному выводу: «Умом вам Норда не понять!» – и доел авторский салатик Шэгги. Ходить и искать приключений на свою пятую точку мне было лень, и я вернулся в комнату Тин-Тин, где развалился в кресле, прихватив с тумбочки в прихожей местную газетку.

От чтения увлекательнейшей статьи про стаю диких собак, появляющихся на Пустырях в день полнолуния из скотомогильников Никельного завода, меня оторвал дребезг телефона. Звонил допотопный чёрный аппарат а-ля полевая рация, висевший на стене между жуткой вязаной совой и горшком традесканции. Я немного поколебался, но победило, как обычно, любопытство.

– Алло? – я постарался придать своему голосу налёт холодного гламура а-ля директор Антинеля.

– Господин Седар! – заорали мне в ухо так, что я едва не выронил трубку. – Это Анияка звонит!! Как у вас там дела? Вы позавтракали?

– Да, спасибо, всё было очень вкусно, – светски отозвался я, слегка отстраняя оглохшее ухо от телефона. Анияка в трубке на это как-то сдавленно ойкнула и надолго умолкла. Потом осторожненько спросила:

– Господин Седар, а кашу вы тоже ели?

– Нет, – чистосердечно ответил я и отмазался на всякий случай, – я с детства манную кашу терпеть ненавижу. А что?

– О, благодарение всем Хранителям!! – опять заорала Анияка чуть ли не со слезами радости.

– И не ешьте ни в коем случае! Этот лопух Шэгги опять забыл, что после февраля молоко в магазинах нельзя покупать, и сварил кашу из него! Вылейте вообще эту гадость. А лучше вместе с ковшиком отнесите ко второму подъезду. Там рядом иногда дети никельщиков играют, они вечно всякую дрянь едят, наверняка и на кашу клюнут. Ладно, господин Седар?

– Ладно, – вздохнул я, даже не спрашивая, почему магазинное молоко после февраля пить нельзя. C’est la Никель, и этим всё сказано. Анияка явно просияла:

– Ну, вот и хорошо, что вы кашу не любите! А я пошла, у меня ещё две стереометрии и один латинский, а потом я приду. Не скучайте. И не забудьте выкинуть ковшик. Пока!

– Пока, Анияка, – довольно глупо изрек я в уже запищавшую трубку и аккуратно водворил её на место. После чего решил не откладывать утилизацию подозрительной каши, прихватил на кухне ковшик и с ним вместе вышел на крыльцо.

Серое оттепельное небо над головой и фантастическая грязь под ногами отнюдь не располагали к длительным прогулкам. Тем не менее, на той стороне дороги крутилась стайка каких-то замызганных ребятишек – они развлекались тем, что швыряли куски кирпичей в большую лужу посреди аллеи Прогресса. Хмыкнув себе под нос, я уже проторенной тропой двинулся ко второму подъезду, стараясь наступать на те участки дороги, где наблюдался асфальт. Почему-то резко пахло аммиаком; принюхавшись, я с изумлением обнаружил, что пахнет каша. И понёс ковшик в вытянутой руке, взяв ручку за самый край и отстранив его как можно дальше от себя.

На ступеньках крыльца у второго подъезда обнаружилось нечто странное: три облезлые эмалированные миски, налитые то ли мутной водой, то ли испортившимся бульоном. В одной лежала разбитая на несколько кусков галогеновая лампа, в другой – скрученная в ёжистый моток ржавая железная проволока. Третью же накрывал вырванный из тетрадки листок с кривой надписью чёрным маркером: «Отпустите Сильву!». Ставя на ступеньку ниже свой ковшик с кашей, я ощущал себя полным идиотом – и при этом знал, что совершаю нечто на редкость осмысленное. Что-то, что будет воспринято этим миром всерьёз.