– Здрась, тёть Роза, – жизнерадостно изрёк мальчишка, подлетая к кассе и расцветая белозубой улыбкой. – Дайте пожалста два чая и шесть пирожков с яблоком!

– Нету с яблоком. Осталось мясо и ещё булочки с маком, – информировала буфетчица, зачёрпывая из алюминиевого бака дымящийся чифирь половником и разливая его в два гранёных стакана.

– Тогда четыре мяса и две булочки, – решил мальчишка и нетерпеливо оглянулся на меня, словно ожидая, что я сейчас достану из простынки бумажник и за всё расплачусь. Не дождавшись, он со вздохом выгреб из кармана белых джинсов пригоршню мелочи и высыпал её в стоявшее у кассы фарфоровое блюдечко.

– Кушай, кушай, отъедайся, – добродушно напутствовала его Роза, добыла из-под прилавка зеркальце и принялась сосредоточенно красить рот. Меня, в моей розовой простынке и туфлях с ящерками, она просто не замечала.

– Тёть Роза просто очень тактичная, – прочитав мои мысли, сказал мальчишка, раскладывая еду на столике. – Налетайте, пока горячее.

Два раза меня просить не требовалось! Прихлебывая невероятно крепкий и сладкий чай, я смотрел, как за окном с белым тюлем медленно выцветает ночь и поднимается густой стылый туман. Тепло докатилось даже до кончиков озябших пальцев, и ранка, наконец, перестала надоедливо болеть. Холод, поселившийся в моей душе с того момента, как я очутился в Никеле, всё-таки с видимой неохотой отступил и затаился где-то за углом.

Вздохнув в стакан, я поудобнее устроился на своём стуле и посмотрел на мальчишку. Тот рубал уже третий пирожок, да так быстро, что у него от усердия шевелились уши.

– Как тебя звать-то? – осведомился я и взял себе булочку с маком.

– Майло, – с набитым ртом отозвался мальчишка, ни на секунду не прекращая жевать.

– Можно Смайлик, здесь все так зовут.

– О! – я взволнованно взмахнул плюшкой и облокотился на столик, придвинувшись к Майло поближе. – А я – Сао Седар, по роду занятий – беспризорный физик-нулевик, временно проживающий в комнате 238…

– У! – в тон мне отозвался Майло, запихивая в рот четвёртый пирожок. – Тин-Тин уже курит благовония? Она какого-нибудь нулевика ждала, как еврейский народ пророка Моисея. А тут целый Сао Седар…

– Ну, пока ещё целый, – немного нервно усмехнулся я, вертя в руках стакан, – и очень желающий продолжать сохранять эту целостность и впредь…

– Пока я здесь живу, вам ничего не грозит, Сао, не беспокойтесь, – серьёзно сказал Майло, посмотрев мне в глаза. – Что вас такое тревожит?

– Фсё, – мрачно дал я подробный и развёрнутый ответ. – Но сейчас я бы хотел прояснить для себя хотя б одну непонятку… Скажи мне ради всех славных деяний Святого Са, почему за дверьми, где до семи утра совсем нет ламп, лампочка всё-таки была, причём красная?

– А, это переноска, единственная обычная, не галогеновая лампа, которой обитатели второго подъезда не боятся. Потому что на ней, как говорят, не красная краска, а кровь их коменданта, – Майло торопливо схватил булочку с маком и переложил её на свой край стола. Я пил чай и ждал продолжения банкета. – Её наверняка кто-то из людей коменданта прикрутил, они без переноски не любят так близко к дверям подходить. Мало ли что? Ведь у нас нет лёгкого света, лифта и магистрального отопления. Газ ещё лет восемь назад мать Анияки обрезала, в войну. Мы сейчас на баллонном готовим. И к нам из второго подъезда никто не суётся с тех пор. Я одну их женщину видел, она нечаянно сюда приблудилась и задыхалась на лестнице, они ведь все без своего озона задыхаются, а некоторые даже и умирают…

– Разве там кто-то живёт? Но как?! Подъезда-то нет! В смысле, входа нормального…

– А никто не знает, что с ними за все эти годы стало и как они там живут, и потому мы боимся. Может, они уже совсем не люди, и мутировали там со своим галогеновым светом. Это ведь нормально, бояться того, что ты не понимаешь, – серьёзно ответил Майло, размешивая в чае сахар.

– Особенно Тин-Тин. А комендант у них – сволочь последняя. Потому что делает в своём корпусе всякие непонятные вещи… такие страшные, что даже в голове не укладывается, как это может быть. Я не знаю, как это выразить, простите. Ну, хотя бы чернявки эти. Никто не видел, но при этом все знают, что они оттуда. И интернат в Кирпичном, куда детей крадут. А на той неделе кто-то убил на Заднем Дворе ребёнка никельщиков. Тело потом два дня в Бараках валялось, пока его собаки с пустырей не растащили. Я девчонкам не говорил, а Шэгги знает. Только он на Задний Двор не ходит, ему нельзя. Им всем нельзя.

– Задний Двор – это то, что сзади всего Никеля? – зачем-то уточнил я, хотя вся эта несуразица решительно отказывалась укладываться у меня в голове. В Антинеле и то было как-то попроще, всё-таки меня почти постоянно опекал Норд – вынимал из лифтов в коматозном состоянии, отпаивал валерьянкой после блудок по корпусам и вообще всегда был со мной на связи… хотя, судя по этим sms, он и сейчас… Мдя.

– Ну да, верно, – Майло уткнулся острым подбородком в ладошки.

– А почему всем нельзя, а тебе можно?

– У меня родителей нет. Даже если я наступлю в нефть, ничего не будет. На Заднем Дворе, главное, на рельсы не выходить и с живыми не разговаривать. И к Баракам не приближаться, там гиблое место. Тогда всё будет нормально. Я привык.

– ?.. – я продолжал тихо сходить с ума от этого города Никеля.

– Когда в нефть наступишь, она на тебя налипает, навсегда, и получается, что ты принесёшь к себе домой чью-то смерть. А у всех кто-то родной есть, у Шэгги дядя, у Тин-Тин сестра старшая, а у Анияки мама осталась жива, правда, они обе сейчас в трамвайном депо, на Озёрах. И только я совсем один живу. Потому и хожу, где хочу.