– Назад не пройдёте, вперёд не ходите, – неожиданно чётко сказала малышка, не прекращая раскачиваться. По её сосредоточенному личику летали тени от ветвей берёз. – Там Пустыри, гиблое место. И ездит алюминиевый трамвай с красными дверьми. Мама и старшая сестрёнка просили меня всех предупреждать, потому что на Пустырях уже пять девочек пропали, их в интернат в Кирпичное забрали. Один останется, один вернётся – так что не ходите. Не надо…

– Я всё понимаю, – прошептал Рыжик, – но я должен.

Его глаза казались двумя омутами на неподвижном, фарфорово-белом лице, и в них (Камилло содрогнулся) плескалась обречённость. Рука в перчатке выскользнула из-под локтя Диксона, и Рыжик продолжил путь вперёд, не замечая округлившей глаза и рот малышки на качелях, изо всех сил пытающейся притормозить и слезть.

– Постой! – едва не растянувшись на мёрзлом снегу, девочка соскочила с качелей и пробежала пару шагов за Рыжиком с явным желанием повиснуть на нём и тем самым остановить, но в метре от него замерла и опять удивлённо открыла рот. Постояла так, глядя вслед удаляющейся спине в чёрном пальто, потом что-то удивлённо пробормотала: Камилло расслышал «швея», «и правда надо», «как девочка-айоша» и «вот сестра удивится». Потом девочка повернулась к Диксону и сердито надула губы, уперев кулачки в голубых варежках в бока:

– Так и будешь стоять? Догоняй свою иголку, нитка, иначе ничего не выйдет у вас!

– Спасибо тебе, – зачем-то поблагодарил малышку Камилло и бросился следом за Рыжиком, успевшим удалиться на довольно приличное расстояние. Ему казалось, что все его внутренности завязали тугим скользким узлом. Он ведь что-то когда-то уже слышал и о местечке с непонятным названием Кирпичное, и о тамошнем интернате, и о тех пропавших прошлой осенью девочках. Сейчас информации уже стёрлась из памяти, остались только ощущения – что-то вроде грязных, подсыхающих кровавых пятен и привкуса ржавого железа. Неужели Рыжик оттуда? Тогда отчего его притягивает это гиблое место – с такой же силой, с какой магнитный полюс притягивает стрелку компаса?

Пока Камилло шёл за Рыжиком, машинально пытаясь не поскользнуться на корочке наста, он чуткими пальцами перебирал в памяти все те обрывки знаний, что ему удалось собрать за эти полгода. Вспомнилось отчего-то, как на осенней улице, когда у них спросил дорогу приятный смуглый мужчина в вишнёвом костюме, Камилло подробно объяснил ему дальнейший маршрут и даже проводил до ближайшего нужного поворота. А вернувшись, вытащил оцепеневшего от ужаса, с прокушенной насквозь губой Рыжика из соседнего подъезда, куда тот забился. И держал рычаг старинной водонапорной колонки на перекрёстке Овражной и Октябрьской, пока Рыжик ледяной водой смывал с лица кровь и беззвучно плакал, надеясь, что Камилло этого не заметит. Отчего, почему? Камилло боялся задавать эти вопросы. Потому что знал: он не хочет слышать никаких ответов, не хочет трогать раны в изорванной душе Рыжика, своего осеннего бродяжки… Ещё одно воспоминание: он приходит с работы, а Рыжик без сознания лежит в прихожей возле сдёрнутого с тумбочки, разбитого телефона, и в мёртвой трубке – странный пугающий шорох, шепот пустоты. И те слова Рыжика, в их первый вечер вместе: «Камилло, понимаешь ли ты, чего просишь?». Кто он такой – призрак его нерождённого сына, или безымянный росток чужих грехов, проклюнувшийся в это мир дождливым сентябрем, или просто сирота с исковерканной судьбой?

– Знаешь ли ты это сам, Рыжик? – тихо проговорил Камилло, догоняя его и крепко беря за руку.

Ещё минут с пять они шли по петлявшей меж берёз дороге, провожаемые призрачным эхом скрипа качелей, а потом очутились на песчаном пустыре, где гулял неожиданно холодный ветер. По правую сторону стояло облезлое блочное здание, в лучшие свои времена имевшее тускло-жёлтый цвет, а слева недовольно щетинилось соснами заброшенное кладбище.

Дорога, всё так же похабно виляя, спускалась вниз с холма к уже замеченной серой многоэтажке и приплюснутому магазину, застывшему в состоянии вечного переучёта. У Камилло чуток отлегло от сердца: на смутно помнившееся ему Кирпичное это было непохоже.

– Фу, ну и выселки, – скривился Диксон, отнюдь не понарошку – откуда-то с песком и ветром прилетел запах дешёвой рыбы, поджаренной явно на машинном масле. Рыжик мелко дрожал на пронизывающем ветру, неотрывно глядя на жёлтое облезлое здание. Ветер трепал его волосы и полы пальто с абсолютно разумной, осязаемой злобой.

– Пойдёшь со мной? – неуверенно спросил Рыжик, полуоборачиваясь к Камилло и глядя на него с некоторым сомнением. Тот задумчиво и недовольно пожевал усы, пытаясь рассмотреть местность за приплюснутым магазином. Никакого оптимизма она ему не внушала.

– И что тебе может быть интересно на этих пустырях? Пошли лучше домой, всё равно погода испортилась, – Диксон обнял Рыжика за плечи. – Пошли домой, пить чай, греться.

– Ты не понимаешь, Камилло… Здесь такое место… Мы заблудились, как только свернули с твоей улицы, нам теперь так просто не вернуться домой. Нужно спросить дорогу… там должны знать, я думаю, – Рыжик мотнул подбородком в сторону жёлтой облезлости. – Это ведомственное общежитие номер сорок восемь, там люди не злые, просто несчастные очень. Пустыри...

Камилло с подозрительностью покосился на одиозное здание, но решил не спорить. Вдвоём они с непонятной осторожностью подобрались поближе по бесснежному, каменистому пустырю, засыпанному песком и мусором. Дом в упор таращился на них грязными окнами – редко где глаз выхватывал на них шторы, в основном, стёкла были прикрыты старыми тряпками или жёлтыми выцветшими газетами.

– Не бойся, – неожиданно сказал Рыжик и толкнул створку двери в единственный подъезд. Из темноты пахнуло теплом, гнилью и той самой жареной рыбой. Рыжик бестрепетно исчез в чёрном смердящем зеве подъезда, и Камилло не оставалось ничего, кроме как последовать за ним.