— Вы, конечно, уверены, что я благодарна вам за Усть-Илгу?

— В Усть-Илге… Я очень измучился там… Не помню, извините. Я что-нибудь сделал для вас в Усть-Илге?

— Прекрасно! Ничего подобного я не ожидала услышать! Он что-нибудь сделал для меня в Усть-Илге?.. О да! Он оскорбил меня перед всем коллективом, — безусловно, это что-нибудь!

— Лидия Максимовна! Выслушайте меня!

— Вас нельзя не слушать, потому что вы не позволяете слово вставить. Теперь слушайте меня. Я не позволяю вам слово вставить!

Она проскандировала грозным, обвиняющим тоном:

— Вы! Отлично! Понимаете! Что я не могу, это невыносимо — сидеть в теплой избе, когда все девушки на морозе трое суток без сна работают на молотилке! И вы! Нарочно! И сознательно! Устроили скандал!.. Вы пошли на отвратительное самопожертвование для моего удобства, воображаемого вами. Посмейте отрицать это!

— Это вы сами принесли жертву ради коллектива, все в этом убедились, — пробормотал он удрученным голосом.

— Значит, вы признаете, что все это вы разыграли?..

В ее сознании медленно возникала какая-то новая обида, вытесняя старую, — еще более важная, чем старая. Он лжет сейчас!.. Он просто — слишком просто — рисуется сейчас картиной чувств, которую она перед ним нарисовала! А их у него не было на. Усть-Илге, вся эта сложная рефлексия была ему неведома и недоступна… Но сейчас он уловил ее! Мужицким умом смекнул.

А в Усть-Илге он поступал не более как с первобытной мужественностью — дикарь берег свою самку… Положим, не его… но которой он намерен завладеть.

Мама ошиблась в своей заочной оценке.

Лидия увидела боковым зрением лицо дикаря — похудевшее за несколько минут, — забыла гнев и Усть-Илгу.

— Сказать вам мнение моей мамы об Усть-Илге?.. «Он вовсе не чудище, а необузданные чувства не получили воспитания…» — Все-таки она пропустила мамины слова: «Он хороший».

Он быстро поднял глаза — уже победоносные, и гнев с такой же быстротой вернулся в сердце Лидии, но она не успела высказать.

— Это значит, вы хорошо рассказали обо мне! Оправдали меня!

Он кинулся к двери и без оглядки закрыл ее за собой. Бежал! Словно страшась: опять окликнет — и отнимет.

И отняла бы — негодующая!

Дверь открылась, всунулась голова Зырянова. Сказала ликующим голосом:

— У мамы я сам попрошу разрешения! — Исчезла.

И больше он не приходил. И не позвонил по телефону.

— Ты что-то странно посматриваешь на меня, — сказала мать.

— Может быть, показалось?

— Лучше бы ты сказала, чего тебе хочется от мамы, девочка.

И Лидия не выдержала, сдалась. Рассмеялась.

— Мне хочется по твоему лицу узнать, не приходил ли в мое отсутствие пожилой студент…

— Пожилой? Нет, не был. Может, не застал никого. А он придет просить твоей руки?

— Мама! У тебя одно на уме — чтобы я не засиделась в старых девах.

— Двадцать четыре года — без одной недели старая дева. Какое же повеление от ученой дочери? Чтобы претенденту отказала мать, что ли?

— Кажется, я до сих пор не затрудняла тебя этим, — обидчиво сказала Лидия.

— Неужто никто не сватался?

— Конечно, сватались! Отказывать я сама умею… Ах, что я сказала! — засмеялась, быстро покраснела.

— Это серьезно, Лидочка? Ты хочешь, чтобы я разрешила ему объясниться с тобой? Но зачем тебе пожилой муж?

— Мама, неужели ты думаешь, что современные молодые люди идут к родителям за разрешением?..

— Но ты сказала, что он пожилой? Конечно, если он пожилой…

— Он придет… Впрочем, он может и не прийти… Он намерен просить твоего разрешения, чтобы ты разрешила мне… Вот видишь, ты меня смутила, я совсем запуталась!

— И что же я должна разрешить?

Но Зырянов не приходил к маме за разрешением.

«Невоспитанный, некультурный, нисколько не обтесался! — сердилась Лидия. — Но если я не всегда и не во всем согласный пласт — он больше не интересуется мною». Не могла же она угадать, что он проводил ночи в Землеустроительном отделе Моссовета за вычерчиванием планшетов… Вместе с дневным заработком это давало ему около пятидесяти рублей в сутки. Он не запускал занятия в институте и ухудшил питание, чтобы ускорить накопление денег для дороги.