Скоро земля стала мокрой и даже скользкой. Ноги и копыта заскользили. Лошади падали в черную грязь, люди поднимали их и падали сами.

Под проливным упоительным дождем они вышли на Буотому, перешли ее, разложили костер и наконец не расстелили, а поставили палатки.

Лидия ушла на Буотому помыться.

Она бесцельно, обессиленно смотрела на свое чумазое отражение в воде, прикрывая воду от дождя, и вдруг заплакала. Она пошла дальше, услышав быстрые шаги Василия. Он догнал, схватил ее за плечи и повернул к себе:

— Ты плачешь?

— Это дождь, — сказала она и возмутилась, ко не успела выразить возмущение и рассмеялась в лицо ему: он был до нелепости чумаз и диковиден. — Сию минуту отпустите меня, угольщик. Кто вы?.. Назовите ваше имя!.. Пещерный человек!..

Пещерный человек еще крепче схватил ее, ликуя, что она не противится, и протестующие слова ее звучали, как призыв.

Ваня управлял костром при помощи длинной палки, высовывая ее из палатки. Женя советовался с отцом о предстоящей ему и Ване дороге на восток. Савва заметил в их разговоре слово «Индигирка». Он улавливал кое-что из якутской речи и догадался о предмете разговора, прислушался со вниманием. Это не укрылось от старого охотника. Он сказал сыну, и оба замолчали.

— Думаешь найти Русское жило? — заговорил Савва.

Женя промолчал.

— Не доверяешь? А я зла не держу против вас.

— Ты думаешь, мы хотим сварить живыми твоих родичей в тас-хаяке, — сказал Женя насмешливо.

— Это Николай думал. Теперь чего уж поминать его дурость. А я знаю. Четыре года живу на советской Руси.

— Ты против Вани зло имеешь.

— Не держу зла. Николай за Ваней охотился и на меня замахивался… Мог ночью я сам убить Николая в дыму, в тайге. Бог разберет нас, а я в Ване разобрался, хотя и молчит: золото и в земле светит.

Ваня сидел спиной к ним, как будто и не слушал. Но палка в его руках замедлила свою деятельность, выдав интерес к последним словам Саввы.

— Николай не убил же тебя насмерть.

— Замах хуже удара, — сказал Савва и, помолчав, спросил: — Кто это сказал о берестах вашему Сене?

— Николай Иванович рассказывал вашу историю… А что, так трудно уйти Сене из Русского жила? — быстро спросил Женя и затаил дыхание.

Савва помолчал — ему нелегко было разломать великую древнюю тайну, хранимую триста лет.

— Есть лаз потайной.

Савва замолчал, и Женя ждал, не нарушив его молчания. Савва долго боролся с собой.

— Так вот. Растет малец — чей ни сын, все равно, — мой отец присматривает, хорошо ли растет малец. Потому что мой отец ноне началовож — ну, как председатель. Видит, растет парень-богатырь и вырос на восемнадцать лет, женить пора. Такому отец открывает лаз да велит вылазить в русский мир, добывать невесту.

— Своих не хватает?

— Как тебе сказать… Хватило бы. Так заведено. А человеку слабому отец не говорит про лаз, велит невесту брать из русских жиличек.

— Почему же так?

— Трудный лаз. Слабому не вернуться этим лазом самому, не одолеть. А еще и бабу втащить… Он останется в Миру. А ведь он тайну вынес. Не удержит. И к нам пришли бы вороги.

Помолчали. Женя спросил:

— Теперь ты куда подашься, Савватей Иванович?

— Домой пойду.

— Где твой дом?

— Дома мой дом, — сердито сказал Савва.

— В Русском жиле?

— Стало известно.

Женя овладел собой.

— Значит, сыскал невесту, Савватей Иванович?

— Было, сыскал, — нехотя сказал Савва.

— Потащишь?

— Ошибка, — сказал Савва и поглядел в сторону Буотомы. — То он венчается, а мне не чается… Ему бог дал, а мне посулил.

— Возьми другую девку, — сказал Алексей Никифорович сочувственно.

— Совет хорош, когда его спрашивают, — проворчал Савва и жалобно вдруг вскричал: — Так ведь и мой язык — не лопата!

— Твой язык — не лопата? — озадачился Женя.

— Ну, да уж знает, что горько, что сладко.

Разговор застрял. Тогда Ваня сказал, не оборачиваясь:

— На обрыве я сидел.

Все мгновенно поняли эти странные слова и от неожиданности продолжали молчать. Мысль остановилась и у Жени перед этими необыкновенными словами. На обрыве сидел… У нависшей лиственницы над Полной?.. В дыму бородатое лицо, в шапке! Всклокоченная борода, окутанная дымом, кудлатая шапка… Ваня? Нет!

— Говори, не тяни душу, людомор! — хрипло сказал Савва.

— Алексей Никифорович знает! — сказал Ваня и окончательно занялся костром.

— Объясни, аминми! — взмолился Женя, назвав отца по-эвенкийски: «мой отец», и в гневе обругал друга: — Следовало бы отрезать язык, если он тебе лишний!