— Вы заперлись в кабинете, Василий Игнатьевич, на строительную площадку ни ногой? Впрочем, я и забыл, что сегодня воскресенье… Приходится за вас обходить шурфы инициативному рабочему, болеющему за производство. Посмотрим, не будет ли больше толку, раз в жизни… — честолюбиво мечтал Сеня. — Вы же не знаете ваши кадры, товарищ Зырянов! Это же золотые самородки.

Начальник не слышал и не смотрел в его сторону.

Черемных ударил в железный лист — к обеду.

Бригадир молча роздал кашу. Бригада быстро поела и после недолгого отдыха в молчании отправилась по шурфам.

Василий наблюдал, не поднимая глаз. Обыкновенно никто не трогался с места, пока не вставал Сеня. Сегодня он валялся у костра, пока все не ушли. Тогда Сеня потянулся лениво, ленивее, чем всегда, и побрел к шурфам. Обошел чужие шурфы — четвертый и пятый, потом пошел к десятому номеру. Невероятно, чтобы он уже закончил свой шестой. И почему к десятому? Почему он пропустил три номера?

Зырянов с жадностью погрузился в изучение собранных образцов и с сожалением оторвался от них, когда цвета минералов стали обманывать в закатном изменяющемся освещении.

— Что такое, Тихон Егорович, разве ты не звонил?

— Звонил, — сказал Черемных с удивлением, — да вот, не идут… организмы.

— Не звони больше. Это какое-то новое баловство.

— Пожалуй, — Тихон Егорович усмехнулся. — Должно было им хватить крепежа до обеда, но — лежит весь… — Он размышлял, разглядывая выросшие отвалы земли у шурфов. — Протчем…

Солнце побагровело и остыло над байкальской холодной водой. Сеня вылез на поверхность. В шурфах стало совсем темно работать.

Василий не взглянул на ребят, но Черемных видел, как они сбросили рубахи и побрели к ручью ленивой развальцей по-настоящему уставших людей.

— Василий Игнатьич, идите чай пить, — позвал Черемных. Василий обострившимся вечерним слухом услышал разговор у ручья.

— До половины августа нельзя успеть, — сказал один из таскалей.

— Трудно, и только, — пренебрежительно сказал Сеня.

— Что ты знаешь об этом, Ваня? Ты уверен, что нынче так будет?

— Бывает, и стает, — сказал Ваня.

— А стает — и зальет шурфы, — сказал Сеня весело.

Василий выпрямился, встревоженный. Ребята заметили его и замолчали. Подошли к костру. Сергей запел, ехидно подзадоривая молчаливого бригадира:

— Других берут живыми на небо, а мы недостойны даже геенны огненной, — сказал Сеня. — Николай Иванович, дорогой пинеженя из уважаемых Плеханов! Неужели мы расстанемся, так и не поговоривши больше об Индигирке? Расскажите хоть вкратце, как попали туда ваши предки, по прозвищу Плеханы?

— Дед читал всю долгую зиму. Все собирались русские жильцы, молодые и старые, слушали. Зима кончилась, дед утомился, но Сказку всю вычитал и тогда только помер.

Николай Иванович помолчал, в уме почтив память славного деда. Никто не нарушил его молчания.

— Как дед вычитывал, так и скажу слово в слово.

Начинается истинная Сказка от Первова Тарутина. Брат мой, Вторай Тарутин, большой силы человек, одурел было в полону, пять лет в Крыме, и помучен от неприятелей, врагов-басурманов, бежал да сволокся к Москве, и там взят на Патриарший двор под начало, и началили его шесть недель с расспросами. Потом отпущен был и, выйдя, стал поносить всякие власти, как хотел; так поносил, что невозможно не только писанию предать, но и словом изречь невозможно. А Первай Тарутин братовы речи в грамотках списывал и те грамотки роздал худородным детям, научая читать, с присловьем таким: «Кто сие письмо возьмет, и он бы его не таил, сказывал бы своей братии христианам».

Списывал: «Мы-су, худые крестьяне, боярская телесность; они на нашем основании породою добреют и свои хоромины созидают, и нами нажитое пропивают на вине процеженном, на романее и на реньском, и на медах сладких, и изнуряют себя, сердешные, во одеждах мягких.

А от царя милости нам истекают, яко от пучины малая капля, и то с оговором.

Краснословцы нас от царя оттесняют своим вымыслом и коварством. Царь краснословия их слушает и искренных другов изгоняет. Сугубо бедные терпят — и от своих, и от чужих!»

Вызнавши эти грамотки, власти, яко козлы, стали пырскать на людей читавших и выспрашивать: «Кто-де писал? А он у кого-де перенял высокоумье великое на себя?» И языки рвали, и пальцы отсекали по самую ладонь.

Еще многие на Руси кричали неудобно [6] и наказаны гораздо. А Второва Тарутина, пришед в его дворишко, ухватили и на лошади умчали в Кремль. К самому царю Грозному Ивану притащили.

Царь Иван Васильевич сказал ему: «Ты нынеча, оставя людей, да меня смиряешь? Нутко, ты посмиряй людей своими словами». От такой царской службы Вторай Тарутин, от ножа язык во рту спасая, бежал на Двину; языком на Москве людей смутил, вишь. И брата своего, Первова Тарутина, увез, от топора спасая его пальцы, умелые к писанию. И многие прибежали с ними вместе: вольные торговые и промышленные люди, а больше людишка, боярская телесность, кнутом сеченная и по-другому порченная катом…