На Печоре первую зиму зимовали, в Пустеозере сети плели и лета ждали. Там бесов зырянских взяли. Так дело было — дивились: на Алексея-Пролей-Кувшин зима еще крепкая стояла! Мужики на себя надеялись, ну, а бабы тайком заманили тамошних бесов на коч и и заговорным словом привязали, от зырянок научились. Зырянские бесы послушливые, против московских смирные. А попа на кочах ни одного не было — прогнал бы. Мужики узнали про бесов, смотрят — беспокойства нет от них. Так и не стали прогонять, завезли на Индигирку. Пользы от них не видели, но вреда не приметили. В опись барахла без дела и не вписывали.

Ныне Зырянов грозится московскими бесами: самолетом и трактором…

Да полно, Николай Иванович! Не избыточно ли бесами населил крещеную Русь? Не тебе ли Агафангел Тарутин молвил: святой — боится рогожи. Не тем ли ты свят? Не оплошать бы.

Пращуры не брезговали телефоном. Без него — как могли договориться на том берегу, не поехавши за реку? Пословица старинная внятная: по телефону, мол, договориться на берегу — тогда поехать за реку.

А не взяли телефон по каким причинам, посуди: оставили многие важные пожитки — поезд не взяли, на коч велик, да и дорог; да и непокупен, тоже государственный. Не взяли безлошадную многовозную машину обильную — ох! там — не успел мигнуть; а была тут. Не жалко, что ли? И называется — охтамобиль.

Да чего и взяли из Руси, не довезли — морем отымало. Сызнова сочинить не сумели в Русском жиле. За малым ли числом голов и рук или за неустройством в супрягах?

Целые дни старался вымыслить хитрейшее устройство телефона и получить уверенность в отсутствии беса. Ради того стоило подумать!

А маленький ударник Никульчан после работы на заводе выряживался дома почудней и уходил. То размалевывал лицо, а то раздобыл шаманский кафтан, с бубном пошел. А однажды зашил самого себя в медвежью шкуру. Николай Иванович не утерпел, сказал:

— Пойду с тобой.

Никульчан велел ему обружиться, и пошли по светлому снегу улицей, стежкой. Над городом низко лежала черная ночная морока, но снежную стежку всегда видно.

Подошли к дверям заводского клуба, Николай Иванович взвалил медведя-ударника на спину, придержал левой рукой и втащил в клуб.

На груди у Николая Ивановича лук большой висел, в его рост, и колчан стрел. В правой руке держал копье длинное, в две с половиной меры.

Навстречу ему выскочил хвостатый, малорогий, синерожий, с кровавыми горящими глазами. Вдруг погасли глаза и опять загорелись.

Уронил медведя, медведь закричал человеческим голосом. Николай Иванович начал крестить малорогого, наставил копье и зарычал ужасным рыком, напугавшим всех:

— Отойди, сатана!

Закрещенный скорчился, захирел и перестал глазами блистать. Все кругом зашумели, защелкали ладошками, гусь там очутился — загоготал, человек с пароходной трубой на месте головы загудел, и медвежья туша с ревом в пляс пустилась.

Николай Иванович увидел вокруг себя рожи нелепые и лепые и вовсе занавешенные. Остолбенел и так простоял, хватаясь то за копье, то за стрелки и лук. Занавешенные бабы плясали с пароходной трубой, и с убитым медведем, и с самим чертом.

А в конце вечера подошла к Николаю Ивановичу якутская девица-красавица, писанная красным ягодным соком и, жалко, не смазанная коровьим маслом по лицу и по черным волосам.

Поднесла ему девица маленькую штучку и сказала:

— Получите первый приз маскарада… Это вечная ручка. Ваш костюм лучше всех!

Николай Иванович спросил:

— На что вечная? Я же не чаю вечной жизни.

Все рассмеялись и опять защелкали ладошками, а неубитый медведь с треском распорол на себе шкуру, ударник Никульчан выскочил из шкуры и дернул Николая Ивановича за рукав:

— Пошли домой!

Но все закричали:

— Маску долой с победителя!

Девицы подскочили:

— Снимите бороду!

Тут Николай Иванович ринулся в дверь, и Никульчан за ним. А вослед кричали:

— Это нечестно! Нечестно!..

Штучка раскрывалась тайным дуплецом, в дупле — золотое перо, и могло писать вправду вечно. Вот ее и пожертвовать, как обещал, владычице пристойно по ее вечной жизни. И себе не в убыток.

С того дня Никульчан больше не водил его, сам замоскваряженный ходил. Каждый вечер где-нибудь в городе москварядились, якутянам безудержно нравилось.

Николай Иванович один сходил в театр. Взял с собой лук, да пришлось отдать на вешалку вместе с полушубком.

После Николай Иванович заинтересовался собраниями. В клубе завода выходили на деревянную подвысь русские и якуты, по видимости хорошие люди, назывались ударниками, но не дрались ни разу при Николае Ивановиче. Они говорили с пылу души по свободе своей, неизнудно. Николай Иванович полагал, что это ратники.

Бывало и в старину, ратники за родину поднимались, оставя жен и детей дома со старыми, — так и ударники обещалися ратовать крепко, сопрягаясь в бригады, то есть супряги, тружаяся дружно для пропитания сообща и для одевания всего мира.