Не стал рубить серебро: отсчитал сто ездоков с мечом и сто ездоков с копьем, смотал и засунул в дуплецо под копьем, так, чтобы лежало тихо, и смолою замазал, накрыл копьем впотай. Сказал:

— Станешь сам отрубать одну денежку — семь раз отмеришь.

— Отец, а какая она, Русь-то? — спросил тогда Николай Иванович. — Кабы не обознацца.

Он опустил глаза перед сожалеющим взглядом отца.

— Не тебе лететь бы… Да орлы не вернулись, — сказал отец, помолчав. — Тебя-то посылаю с глазами затем, что не ведаем, какая есть Русь. Русь-то пращуры оставили рано… Ну, да раннее на позднее наводит — авось не обознаешься. Бабе не сказывай, куда и зачем летишь, Николай! Смотри у меня — ни полслова ей! На охоту, мол, на все лето.

Поцеловал сына в губы.

Вечером Николай Иванович сходил на Устье, помылся к дороге и долго нежился в теплой, остывающей воде у берега. Потом лежал на песочке и смотрел в туманное небо, всегда туманное над теплым озером. Слушал сладкое пение птиц и думал о том, что дед сказывал, будто бы на Руси вовсе нет горячей воды — самим нужно греть…

Утром рано жена поднялась провожать — ничего-то не помыслила, не опечалилась нисколько, не спросила у мужа ни о чем: не впервой уходит надолго. Николай Иванович поглядел на детей — целовать не стал, чтобы баба не тревожилась. И ушел от Благодатного озера вниз.

Пошел по Теплой реке, с Теплой — на Туманную речку; вверх-то камень Недоступный; а вниз-то, за туманом, — вся Наледь. Через Наледь два днища пути, отец говорил.

На Туманной ревели песню. Услышал:

Ближе подошел и увидел: рыбу брали сетью братья Тарутины с батей Важениковым да старый Воранов. Не вовремя.

Полную лодку рыбы натрясли. Важеник взревел:

— Куда так собрался, Миколай?

— На охоту, — ответил Николай Иванович.

А старый Воранов покачал головой: мол, на Великой наледи какая же охота?.. Недаром говорится: всем Воранам нет веры, они сами без веры.

Тарутины опять запели — вслед Николаю, с насмешкой:

Дойдя до Наледи, оборотился — и перед ним восстал тот же туман, да густой, и укрыл от глаз русское место.

Пустился по Наледи вавилонами вправо и влево, обходя ночемёржи, тонкий лед, а все же поглядывал и назад, помнил отцов наказ, чтобы не сбиться с дороги: держать туман за спиной. Не провалился ни разу глубже чем по унты.

Шел через Наледь два дня, озирался на белое облако — клубилось у самой земли. И дошел до наклонной ямы. Заглянул в нее — дна не видно, вбок ушла промоина.

На эту яму отец указал: «В нее ложись смело — моргнуть не успеешь и вылетишь в Мир». Страшно показалось. Николай Иванович прошел мимо наклонной ямы.

И уже видна ему стала вдалеке зеленая долина, большая река — Индигирка. С детства слышал об Индигирке, Мало кто ее видел. Кому охота была ходить на Наледь?

Вот и конец Наледи. Николай Иванович лег на загрязненную и ноздреватую, обтаявшую и скользкую поверхность и дополз до края. Посмотрел вниз — крепче уперся руками, сразу вспотел. Под ладонями мокло и студило. Ледяная гора обрывалась и стеной наклонялась над зеленой долиной, подтаивая снизу от ее тепла.

Осторожно повел глазами на обе стороны, а внизу, на зеленой и цветущей мураве под ледяной стеной, куда ни пойдешь — на севере и на юге, сколь глаза видят, — упрешься в другие стены, такие же отвесные, но каменные.

С ужасом Николай Иванович подумал: так вот почему не вернулись батя и младшенький! Неуж высылает отец сыновей из Русского жила?.. Но приказал вернуться непременно.

В течение трех сотен лет ни один чужой человек из Мира не пробрался к Благодатному озеру!

Иные удальцы-женихи притащили чужих девок, а как — не сказывали. И девки помалкивали. Иные женихи пропали — не в Миру ли? Но сказал отец, что вернуться можно — через ту же наклонную промоину. А почему малого не помянул ни единым словом? Как будто не было младшенького братца у Николая. За что?.. Неуж самовольно ушел Саввушка в Мир?

Нет ходу назад. Иначе как через Русь не вернуться к своим: отец не допустит, и самому от себя не стерпеть обиду. Стало быть, нет иной пути, как через промоину и через Мир.

Николай Иванович отполз, пятясь от края Наледи, и пошел к наклонной яме. Он стал на колени перед скатом и вынул из меха с иссушенной рыбой две связанные вместе маленькие дощечки. Развязал их. Между дощечками лежали две желтенькие свечечки. Одну расправил, укрепил на дощечке и затеплил; перед нею положил свой крестик.