Каково же было решение остальных, Феликс Эдмундович мог только догадываться, но вдруг Ленин неожиданно закончил доклад, сошёл с трибуны и отправился на своё место; слово взял Лев Троцкий.

– От диспута, товарищи, нынче я воздержусь, – поставил фундамент грядущей речи Троцкий. Впервые он не спрятал подарок Ленина – алый медальон под пиджак, и теперь украшение ярко сияло и переливалось множеством оттенков. Свою мысль Лев начал степенно развивать, покуда он вперил свои светлые глаза во второй ряд левого крыла. – Вести революционную войну при расколе в партии мы не можем… При создавшихся условиях наша партия не в силах руководить войной… доводы Владимира Ильича далеко не убедительны: если мы имели бы единодушие, могли бы взять на себя задачу организации обороны, мы могли бы справиться с этим. Мы не были бы в плохой роли, если бы даже принуждены были сдать Питер и Москву. Мы бы держали весь мир в напряжении. Если мы подпишем сегодня германский ультиматум, то мы завтра же можем иметь новый ультиматум. Все формулировки построены так, чтобы дать возможность дальнейших ультиматумов. С точки зрения международной, можно было бы многое выиграть. Но нужно было бы максимальное единодушие и сплоченность, а раз его нет, я на себя не возьму ответственность голосовать за войну!

В основе своей речи Троцкий выражал солидарность позиции Ленина, что очень насторожило большинство членов ЦК, в том числе окончательно запутало Дзержинского. Он понимал, отчего противник “мира” теперь агитирует за воздержание от голосования: Ленин ни в коем случае не должен снимать с себя полномочия руководителя ЦК и правительства, но он не признавал того, что “голосование спешно”. Отнюдь, Железный Феликс хотел, чтобы с этим вопросом покончили как можно скорее. “Что же он считает – растягивание времени нас спасёт от войны? – зло подумал Дзержинский, не отрывая глаз от Троцкого. – Слишком затянул, вплоть до объявления ультиматума. Бр-р-р. Немцы уже начали наступление, какой позор-р-р. А записки писал, чтобы удостоверится в моей реакции. Сионист, а недогадливый, ещё какую-то дрянь на шею нацепил”.

Дзержинский, нервно вздохнув, сложил записку в карман, в последний раз взглянув на неё и подняв руку, просил у секретаря слова.

Идя навстречу Троцкому, Дзержинский гордо вскинул голову и опустил глаза. Поравнявшись с бывшим наркоминделом Железный Феликс незаметно дотронулся до его запястья. На лице Льва появилась странная, умиротворённая улыбка; вернувшись на своё место, он расслабленно опустился на кресло, но первые слова Дзержинского заставили его вновь напрячься.

– Я внимательно слушал речи предыдущих ораторов и заявляю: передышки не будет! – жёстко и мрачно провозгласил он. – Наше подписание, наоборот, будет усилением германского империализма. Подписав условия, мы не гарантируем себя от новых ультиматумов. Подписывая этот мир, мы ничего не спасём... Но согласен с Троцким, – Феликс взглянул сначала на Ленина, у которого всё больше округлялись и веселели глаза, затем на Льва, который сосредоточенно следил за большевиком, – что если бы партия была достаточно сильна, чтобы вынести развал и отставку Ленина, тогда можно было бы принять решения, теперь — нет...

Троцкий облегчённо вздохнул: он даже не представлял себе такого удачного расклада – переубедить Железного Феликса отныне он считал своим личным достижением.

Заседание закончилось голосованием со следующими результатами: семеро “за” [Ленин, Сталин, Смилга, Стасова, Сокольников, Свердлов и Зиновьев], четверо “против” [Бухарин, Ломов, Урицкий и Бубнов] и четверо воздержались [Троцкий, Иоффе, Крестинский и Дзержинский]. Эти четверо последних позволили Владимиру Ильичу Ленину добиться безукоризненного подписания “Брестского мира” и остаться на посту руководителя государства. В благодарность товарищу Троцкому за “чудесное спасение”, Ильич спустя несколько дней назначил его председателем Высшего военного совета, а спустя ещё некоторое время – наркомвоеном.

– Ленин спасён, – недоверчиво произнёс Дзержинский после собрания. – Вы же этого хотели?

– Не только я, – покачал головой Троцкий. – Не будь я в вас уверен, поверьте: ни за что на свете не стал просить о смежении интересов, но раскол двух объединяет третьих. Вы же ненавидите распри.

– О да! Я себя никогда не отделял от общества, а чувствовать раскол на самом себе просто мучительно и смертельно. Когда начали возникать междоусобицы и раскол в РСДРП, я был убит. Тогда это случилось по вашей вине.

– Полно, – отрезал Лев, подняв руку. – Не будем ворошить прошлое. Вспомните поговорку: кто старое помянет – тому глаз вон.

– А кто забудет – тому два глаза! – гневно воскликнул Феликс, но тут же его голос зазвучал холодно и отстранёно, словно обращаясь к пустоте. – Несмотря на то, что Владимир Ильич остаётся на своих постах, декрет будет подписан – вопрос о ратификации сущая формальность. История такого не простит.

– К сожалению, но при наших с вами обстоятельствах – это было необходимо, – смято ответил Троцкий и, поправив воротник шинели, кивнул в знак прощания, – и потомки обязаны нас понять.

В воздухе витал приятный запах тюльпанов. Весенняя карусель цветов, звуков, запахов и чувств кружила голову, не давала сердцу покоя, а заставляла душу пробудиться от долгого, зимнего сна, жёсткого покрова бесконечных заседаний и съездов, на которых порой по нескольку раз обсуждалось одно и тоже. Обсуждать обсуждение – такое могли придумать только Ленин и Троцкий.

“Стервозный, невыносимый, приземлённый Феликс. Сколько можно быть зацикленным на своей принципиальной железности, дабы сохранять пафосную кличку? Как робот на собраниях, непонятно о чём думает. Наверное, ни о чём – в камерах окончательно разучился мечтать. А другие утверждают, что он довольно симпатичен в общении. Неужели он так только со мной? Завидует. Или нет. Причина во мне, – вёл он внутренний монолог на ходу. – Мне некому себя выплеснуть. У меня много вопросов и идей. Мне не хватает того, кто мог бы выслушать меня, покритиковать, приведя весомые аргументы, кто бы мог рассказать что-то интересное. Люди вокруг меня делятся на три типа: первый – занят работой, второй – занят собой, третий – занят своими увлечениями. Наверное, я отношусь ко второму типу, но, по крайней мере, я умею слушать. Умею слышать. А меня никто не слушает и не слышит. Мне не хватает общения. Эгоизм, самолюбие... Да, возможно. Но я же всё-таки человек”.

Но усталость и апатию снимало как рукой, когда выходишь из раскалённого здания, ощущаешь нежное прикосновение снежинок ресниц, носа, щёк и губ. Об оттепели, слякоти и прочей мерзости, которая лезет из-под растаявшего снега и льда, думать не хочется. Не хочется торопить и без того быстротечное время.

– Что вы подразумевали под “переменами”? – бросил Дзержинский вслед.

– Переменами? – Троцкий обернулся, наигранно задумавшись, и пожал плечами. – Места, климат, события, отношения, время... Мало ли что.