РСФСР. Москва. 11 марта 1918 г.

Новая столица встретила Кобу дружелюбнее, чем ровно год назад встречал его Петроград. Если в северном городе до сих пор лежал снег и дули студёные ветра, то в Москве начиналась оттепель: сугробы оттаяли, а воздух был по-весеннему нежен. Большевику было немного жаль прощаться с Питером, со Смольным, но иного пути не было – Петроград стал слишком враждебным и непригодным для работы правительства и самой партии. Выплюнул бюрократичный Питер большевиков в тихую Москву.

Инициатива о переносе столицы принадлежала товарищу Ленина Бонч-Бруевичу. Решение было принято Совнаркомом 26 февраля. В первую очередь были эвакуированы Экспедиция заготовления государственных бумаг, золотой запас и иностранные посольства. Коба усмехнулся: ведь только в октябре месяце Керенский также желал переехать в Москву, а большевики во главе с Троцким жёстко критиковали эту задумку, называя её «дезертирством». А теперь… «Разве теперь этот переезд не олицетворял дезертирство?» – уныло думал большевик.

Без противников переноса не обошлось. Григорий Зиновьев в последнее время был сам не свой: оттенок лица его стал пепельно-серым, глаза помутнели, как у рыбы, даже ухоженные ноготки – и те изгрыз; им овладела жуткая апатия, которая сопровождалось злостью и раздражимостью: он остался совсем один, безо всякой поддержки – Каменев ещё в январе уехал во Францию да всё не возвращался. Зиновьев всё больше лежал на диване и вздыхал, ссылаясь на простуду. Он очень отрицательно отнёсся к новости о переезде и в чувствах обругал каждого из присутствующих. За этот инцидент Ленин на него сильно обиделся, ведь в число обруганных входила и Инесса Арманд, которая была возлюбленной Вождя Мирового пролетариата.

Зиновьев фыркал – Ленин всё-таки был ему лучшим другом, даже Каменев занимал вторичные позиции в его душе: все-таки не с ним несколько мучительных для себя дней Григорий провёл в шалаше. Зиновьев для всех был загордившимся белоручкой, за это никто его не любил. И он, как председатель Петросовета, остался в Питере.

– Предатели, трусы, – бубнил он про себя, расхаживая в этот момент по залу Смольного. – И это они, они называли меня штрейкбрехером!..

Перед переездом Зиновьев подал ВикЖелю дезинформацию о том, что столица якобы переносится в Новгород, понимая, что белая гвардия могла узнать правду и устроить теракт – тем самым председатель Петросовета принёс Ленину свои извинения. К ВикЖелю и обратно бегал, конечно, не сам Григорий, а один из его ближайших сотрудников Слава Молотов, хоть его обязанности такое не предусматривали. Но молодость и революционная энергия позволяла Славе успешно строить карьеру и успевать выполнить всё, что приказывал Зиновьев.

А Коба с интересом бродил по Красной площади, пока их вещи переносили в новую большевистскую резиденцию. Кремль он всегда представлял себе именно так: алая готическая крепость с острыми, изумрудными шпилями и огромными, чёрными часами на знаменитой Спасской Башне. Только когда золотые стрелки пробивали полдень, куранты играли «Коль славен наш Господь в сионе…».

– Надо, чтобы эти часы заговорили нашим языком, – заметил Ильич, и к лету переделали механизмы, и теперь часы пели «Интернационал». Без всякого субъективизма можно сказать, что гимн новой страны был более подходящим для Кремлёвского стиля. Абсолютно всем нравилась музыка «Интернационала» – от неё на парадокс веяло патриотизмом, безмерной гордостью, красотой и смелостью. Всем, кроме Кобы.

В духовной семинарии он привык к духовному пению, сам неплохо пел, “не то, что некоторые особо одарённые перманенты”, и ничего не имел против патриархальной культуры. Просто не любил «Интернационал» Коба и всё – он не мог этого объяснить беспристрастно. А вот для того же Ленина, Троцкого или Дзержинского гимн большевиков вызывал абсолютное благоговение.

Что ещё не нравилось Кобе – золотой двуглавый орёл на шпиле Спасской башни. Он никак не вписывался в архитектуру сооружения. Большевик видел на медальоне Троцкого пятиконечную звезду, и она невольно задела его. Даже странные скрещенные предметы быта, символизирующие единение рабочих и крестьян импонировали привередливому Кобе. Ленин ненароком шепнул ему в поезде, что в конце месяца будет подниматься вопрос о введении нового герба РСФСР.

«И всё-таки, красиво» – вынес вердикт Коба, хотя сам смекнул, что ровно сто двадцать лет назад на этом самом месте были казнены взбунтовавшиеся против Петра Великого стрельцы.

Внутреннее убранство Кремля говорило о его сущей буржуазности: всюду пестрили двуглавые орлы, а на стенах и потолках сияли позолоченные барельефы. Даже Смольный не был таким вычурным. Первым делом, что сделал Коба, войдя в свою квартиру – выкинул длинное, старинное зеркало с расписной рамой, невзирая на суеверия Свердлова о “семи годах несчастья”.

На следующий день приехал сам Троцкий. Он решил, что для конспирации всё правительство сразу отправлять одним поездом опасно. Пробыв сутки в Смольном, заодно успев напечатать статью в оправдании переезда, он и остальные члены правительства окончательно утвердились в Москве. Кремль Льву безумно понравился: он сразу почувствовал себя как дома в той роскоши, что осталось с царских времён – по своему уровню. Все комнаты Кремля, в том числе квартиры Кобы и Троцкого, были выделаны искусными мастерами: гравюры, изображающие мифы Древней Греции, кирпичные камины, бронзовые канделябры почти по всему периметру переливались разными цветами, что не могло не греть душу Льву, который обожал комфорт, а когда уют и роскошь так славно сочетались с планами Мировой революции...