– Не терпелось мне похвастаться сими драгоценными материалами перед Церетели и Львовым, – сладким от удовольствия голосом ответил Керенский, живо листая папку.

– Но, позвольте-с просить, зачем? Сведения о деле Ленина не должны были распространяться дальше нашего узкого круга, а теперь, получается, секретное расследование может стать известным кому угодно в городе.

– Вы преувеличиваете! – отрезал Керенский. – Подумайте сами, Михаил Иванович, все ненавидят большевиков: и эсеры, и меньшевики, и монархисты. А ведь мы когда-то были единым лагерем, вернее орденом, до тех пор, пока выскочка Ульянов не решил создать собственную партию и идти всем наперекор. Разумеется, он шпион, а иначе как объяснить валюту, вооружённое восстание, когда на фронте творится чёрт знает что?! Чем больше людей знают об этом, тем больше сил будет сосредоточено против Ленина и его партии. Не он же один нас предал, с ним ещё Радомысльский, Розенфельд, Луначарский, Бухарин, Бронштейн!.. – перечисляя фамилии, голос Керенского постепенно переходил на крик, и наконец, министр громко захлопнул папку дела. – И все как на подбор – евреи! Представьте себе, какая ирония судьбы – мой отец дружил с отцом шпиона-Ленина, даже будучи педагогом, поставил ему – Ульянову, в аттестат единственную четвёрку, кажется, по логике...

Министры Керенского удивлённо обменялись между собой взглядами, покуда Керенский, ничего не замечая, продолжал плеваться ностальгией.

– ...А потом его брата повесили за теракт против Александра II, и мой отец написал ему, как родственнику врага государства положительную характеристику, чтобы тот в университет на юридический смог поступить. Бедняжка, он был так потрясён убийством старшего брата, что решил отомстить, и вот во что это всё вылилось. Он теперь вот так отыгрывается на России... Павел Николаевич, счастливчик вы наш, сегодня вам повезло! Вряд ли бы Бронштейн стал так из-за вас рисковать перед кронштадтцами.

– Александр Фёдорович, мы можем сегодня же отправить часть дела в печать, – попытался настоять министр юстиции Переверзев, но упрямый Керенский сделал жест рукой, приказывающий замолчать.

– Ни в коем случае. Рано ещё Ленина трогать. Завтра часть кронштадтцев отбывают обратно, большевики останутся беззащитными, и мы им сполна воздадим им долг за восстание, за орден, за Россию, в конце концов. Сперва нужно опустить Ленина в глазах народа, которые так слепо и преданно идут за ним, затем отнять у них их штаб, а потом… – Керенский гневно оскалился и сжал кулак так, что было хорошо слышно скрип пальцев. – Нужно ввести в тюрьмах смертную казнь на будущее, и запретить их газетёнку «Правду». В генштаб пригласите представителей полка нашего гарнизона и ознакомьте их с делом Ленина. Им это должно понравиться. И мокрого места на земле от этих дьяволов не оставлю! Делать!

Подчинённые кивнули, забирая папку с делом о шпионе, поспешно удалились из кабинета.

– Керенский должен же быть на фронте. Я был удивлён, увидев его здесь, в Мариинском, – сказал Терещенко «счастливчику» Переврзеву.

– Ты видел, как он трясся от гнева, когда говорил про Ленина? Он всем своим видом показывал, что дело в печать нужно отдавать немедленно.

– Может лучше не стоит? Львов тоже категорично настроен насчёт печати дела, как бы всё боком не вышло, – предупредил Терещенко, на что министр юстиции кичливо ответил:

– Чушь, я сейчас же отправляюсь в печать! Отдай папку.

Терещенко беззащитно посмотрел на коллегу, недовольно протягивая ему дело.

– Ты рискуешь не хуже большевиков. Смотри, я тебя предупредил.

Кобе не спалось: он не мог уснуть, когда на улице было также светло, как днём. Джугашвили давно выработал в себе привычку работать в лучистое время суток, поэтому большевик решил не идти домой. Ему нравилось, когда в таком огромном здании, вроде особняка Кшесинской, никого нет. Кобу раздражали люди, которые постоянно елозили по лестницам туда-сюда, а теперь как будто случился конец света: на улице светло, а во дворце – пусто.

Пересидев некоторое время в кабинете, Коба попробовал набросать в черновики что-то наподобие оправдания восстания, а затем, в удивлении самому себе, карандаш стал вырисовывать нечто вроде площади, грандиозного здания на ней и высокую башню с пентаграммой на верхушке. Особенный акцент был сделан именно на звезде: от неё, словно от солнца, расходились черточки в виде лучей, которые освещали всю площадь и даже заходили за её пределы на строчку «и поскольку Временное правительство сеет клевету против…». Коба понял, что слишком устал: было около пяти часов утра и глупо уходить, если через час пришлось бы вновь возвращаться. Он тяжело вздохнул, неспешно прошёл из редакции к залу, а оттуда к балкону, с которого давеча выступали его коллеги по партии: Свердлов, Луначарский и Ленин.

Вид с балкона был, конечно же, завораживающий: была видна вся улица, а уже дальше протекала панорама спящего города под одеялом голубого простора. Утренний прохладный бриз отгонял прочь окаянные мысли и усталость, пролетая между зелёными листьями лип и осин, устремляясь далеко вперёд к зеркальной глади виднеющейся Невы. Солнце не палило так сильно, как днём, словно в мае: в том месяце, когда ещё никаких проблем, связанных с Керенским, не было – или так казалось только Кобе.

Он представил вчерашнюю толпу здесь, перед собой: как она кричит, восхваляя его, жаждущая от него решения и слов с замиранием сердца, готовая идти за ним и в огонь и в воду – за Вождём. Однако Коба не был оратором: он не умел так быстро подбирать нужные слова, как это делали его товарищи – к тому же его слишком напрягал сильный акцент, от которого тот никак не мог избавиться. А значит мечтать о таком было глупо – ну какой же Коба лидер? Кто за ним пойдёт? Вот Ленин и Троцкий – два сапога пара. Оба образованные, оба знаменитые и авторитетные, прекрасные ораторы, так куда лезет Коба? На что он надеется? У него даже друзей-то нет.

Да, есть товарищи вроде Каменева и Зиновьева, но Джугашвили понимал, что в любой момент ради власти эти двое пойдут на всё и забудут о Кобе. Лев ему когда-то говорил, что у грузина слишком тяжёлый взгляд, что он редко улыбается, часто хмурится, и Каменев советовал чаще тренироваться перед зеркалом. Но спустя два дня Коба бросил этим заниматься: во-первых, потому что времени и так не хватало, и, во-вторых, потому что понял: строить приветливые гримасы не удастся; никто не даст ему постоять на балконе и сказать напутствующие слова. Так что Коба ловил момент, даже когда на террасе ни кого не было.