Софиан тоже поклонился:

— Я польщён, сударыня. Почитаю за счастье вам служить.

Женщина опять повернулась к сыну:

— А тебе, Григорио, нравится панно?

— Очень нравится.

— Ну, тогда пойди, поблагодари синьора художника. Протяни ему руку и пожми. Думаю, он обрадуется.

Мальчик повиновался. Посмотрел на отца без малейшей опаски, даже с любопытством. Феофан при виде себя самого, только маленького, полного энергии и надежд на долгую, счастливую жизнь, так расчувствовался, что едва не заплакал. Слушал слова ребёнка:

— Можно мне пожать вашу руку? И сказать спасибо за картину?

— Можно, дорогой. Буду только рад.

Детская ладошка утонула в его ладони — нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:

— Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!

— Что случилось, милый?

— От картины идёт скверный запах!

Богомаз ответил:

— Краски не просохли ещё.

— Мама, мама, пошли отсюда! — хныкал сорванец.

— Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.

— До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...

Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:

— Настоящая фряжская красавица. — Помолчав, добавил: — Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.

— Почему ты решил?

— В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.

— У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?

Чёрный подмигнул:

— Ну, ещё бы! Вылитый родитель!

В то же самое время итальянка пеняла сыну:

— Ах, Григорио, как ты дурно вёл себя! Раскапризничался чего-то, словно карапуз. Что подумает о тебе синьор живописец?

Паренёк отвечал, выпятив губу:

— Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.

— Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.

— Нехорошие краски.

— Ой, не говори глупостей.

Тут вмешалась Томмаза:

— Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?

У Летиции дрогнули ресницы:

— Да? Волнует? Что ты говоришь?

— Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.

Мать воскликнула, рассердившись:

— Как тебе не стыдно! Феофано — не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.

— А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? — удивилась девочка.

Женщина смутилась:

— Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.

— Вот как? Интересно... — Поразмыслив, осведомилась: — Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?

— Совершенно верно.

— A-а, тогда понятно...

— Что тебе понятно? — нервно спросила её родительница.

— Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.

— Твой покойный папенька — Царство ему Небесное! — говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.

Дочь надулась, а потом презрительно бросила:

— Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.

— Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.

— Если без любви, то конечно...

Мать остановилась, развернула её к себе:

— Это что такое? Ты на что намекаешь?

Та потупилась:

— Ни на что, ни на что, я сказала вообще...

— Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. — И торжественно ушла к себе в комнаты.

Скорчив рожу, Томмаза передразнила:

— «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.

Мальчик посмотрел на сестру:

— Притворяла? Почему?

— Потому, глупыш, — фыркнула она. — Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?

— Нет. А с кем?

— С собственным отцом!

У Григория даже рот открылся от удивления:

— Как — с отцом? Разве дон Лукиано — не мой отец?

— Он твой отчим. Настоящий отец — этот, стеномарака.