Испугавшись, паренёк зарыдал и в слезах ответил:

— Нет, неправда, неправда! Ты нарочно врёшь, чтоб меня обидеть.

— Да спроси любого, хоть Анжелу...

— Не хочу спрашивать, потому что знаю: мой отец — Монтенегро! Я его люблю. Больше никого!

— Ну и дурачок. Что хорошего в твоём ди Варацце? Старый губошлёп. А у этого, у художника, внешность ничего. И глаза приятные. Он, конечно, не знатен, но зато и моложе, и симпатичнее. Нет, из них двоих я бы предпочла Феофано.

Мальчик перестал плакать, шмыгнул носом и произнёс:

— Ты меня оглоушила. Уж не знаю теперь, что и думать.

Девочка склонилась к нему и поцеловала:

— Думай о приятном. Скоро у меня именины, будет много сладостей, бал и развлечения. То-то погуляем! — и взяла его за руку, чтобы отвести в детскую.

Шаркая за ней, брат ворчал:

— Да, тебе хорошо: у тебя отец умер. Никаких забот! А вот мне теперь — мучайся, страдай, привыкай к этой новости. Ну, скажи, Томмазочка, что ты соврала, и родитель мой — ди Варацце!

— Хорошо, если ты так хочешь, соврала.

Он вздохнул:

— Нет, увы, неправда. Чувствую, что мой отец — Феофано. И придётся с этим как-то смириться...

Население Каффы составляли на одну треть католики — генуэзцы, на одну треть магометане — турки и татары, остальные жители были православные — греки, армяне и русские. И у каждой конфессии действовал свой собственный храм или даже несколько. Например, православные ходили в церковь святого Стефана и уже строили вторую — к юго-востоку от Карантинного холма — Иоанна Предтечи. А епископ Каффский как узнал, что в их городе появился знаменитый иконописец из Константинополя Феофан Дорифор, сразу предложил ему расписать новое святилище. Грек ответил, что ему необходимо подумать.

Ерофей спросил:

— Ты не собираешься ехать в Новгород?

Софиан помотал головой отрицательно:

— Нет, конечно. У меня здесь любимая женщина и сын.

— Но ведь с ними ты быть не можешь.

— Видеться хоть изредка — тоже для меня счастье.

— А вдруг узнает консул? Он тебя убьёт.

— Лучше умереть рядом с дорогими для меня существами, чем всю жизнь томиться в разлуке.

Друг не отставал:

— В Новгороде получишь интереснейшую работу. Я тебе помогу оборудовать мастерскую. Слава и деньги обеспечены.

— Не нужны мне ни слава, ни деньги, — отвечал художник. — Творчество мертво, если ты творишь не во имя своей любви. Я решил не трогаться с места. Дать согласие расписывать храм. А потом — видно будет.

Путешественник констатировал с горечью:

— Жаль, но вижу, что тебя переубедить невозможно. Коль желаешь, оставайся у меня в домике. Заодно и посторожишь.

Оба подмастерья тоже захотели не покидать учителя.

— Он без нас пропадёт, — говорил Симеон, надувая щёки. — Станет есть как попало, отощает и заболеет. Мы теперь его новая семья. Вместе одолеем любые трудности.

И Роман поддакивал:

— Мастер нам — будто бы отец. За него мы — в огонь и в воду. На любое пойдём, чтоб ему помочь. — И стеснительно опускал глаза, вспоминая про порошок. По выздоровлении молодой человек слазил под кровать и удостоверился: серая коробочка в сундуке пуста. Значит, не привиделось во время болезни, значит, в самом деле подмешал зелье в краску. И от ужаса холодел временами. Что теперь случится? Будет ли содеянное на пользу или во вред?

Вскоре Новгородец с Харитоном уехал. А иконописцы приступили к работе в храме Иоанна Предтечи. Обговаривая задумки, поддержали предложение Феофана — написать три центральных фрески: предсказание о приходе Мессии, сцену крещения в Иордане и отсечение главы. Первые две сцены Дорифор намеревался воплотить совместно с Романом, последнюю — только сам, потому что давно вынашивал композицию этого предания.

— Понимаете, — объяснял он ученикам, — не хочу изображать казнь. Я запечатлею картину, что случилась позже. Дочь царя Ирода, Саломея, упросила отца, чтобы ей отдали голову убитого Иоанна. И момент преподнесения головы на блюде надо показать. Этак выйдет и страшнее, и ярче. Жалкий Ирод в дверях, на лице которого недостойное торжество. А из-за спины выглядывает царица Иродиада со слезами на глазах. Палачи несут блюдо. Саломея в смятении, отвернулась и не в силах взглянуть. Голова Предтечи и ужасна, и величественна одновременно — вся в божественном сиянии, а над нею — ангел. Это будет лучшее из всего, что я создал.

У Романа вырвалось:

— Вы и сам Мессия, учитель. Я смотрю на вас как на Бога.

Софиан, поморщившись, отмахнулся:

— Ты, пожалуй, спятил, дружище? Ересь несёшь такую! Стыдно слушать.

— Правду говорю. Ну, согласен, что не Мессия, но Его пророк. Только ум пророка может посетить подобное озарение. Вас канонизируют после смерти.

— Э-э, куда хватил! Рад бы в рай, да грехи не пускают... Полно льстить друг другу. Похвальбой в искусстве ничего не добьёшься. Только в споре, в критике рождается истина. Что же ты молчишь, Симеон? Как моя идея?