Главарь успокоился и отдышался, потом схватил меня за ошейник и куда-то потащил. Лапы путались в короткой цепи кандалов, по дороге я несколько раз падала, но Тардиф поднимал меня прямо за ошейник, и каждый раз три острых шипа впивались мне в шею. К счастью, они были не настолько длинными, чтобы проколоть мне горло, но каждое их прикосновение было очень болезненным.

Гиен притащил меня голую, скованную и унижённую в какой-то зал, посреди которого стояла крестообразная дыба. Меня сразу повели к ней, где и распяли в откровенной позе перед целой толпой гиен. От такого унижения из моих глаз капали слёзы, но ни вскрикнуть, ни даже нормально вздохнуть я не могла: мешал намордник. Прямо при мне гиены стали пировать и что-то отмечать. Я терпеливо ждала, когда меня освободят или хотя бы обратят на меня внимание. Это произошло ближе к концу пира, когда один из гиен грубо и нагло лишил меня девственности. То ли он выиграл какой-то спор, то ли просто всех запугал, но, подойдя к дыбе, он спустил штаны и безо всяких предупреждений овладел мною. Потеря девственности в плену у врага, будучи распятой на дыбе, показалась мне самой ужасной пыткой. Наручники и кандалы крепко держали запястья и лодыжки, на шее болтался стальной ошейник, морду стягивал тугой кожаный намордник, а меня насиловали при всех, как бессловесную куклу…

Потом был второй, но слёзы уже были выплаканы, и я даже не попыталась сопротивляться. Это продолжалось больше трёх часов. Моим телом удовлетворились все: я насчитала пятьдесят и ещё двадцать. Всех я запомнила и помню до сих пор. В конце пира один гиен сжалился надо мной и, сняв намордник, накормил объедками шикарного пира, но мне было уже всё равно, что есть…

Потом я очень долго ничего не видела и не слышала, лишь холод каменного пола своей темницы, стальные кольца на конечностях и постоянное покалывание в шее. Я не знаю, сколько прошло времени, сколько дней или недель я пробыла там…

Меня вытаскивали, пытали ради забавы и каждый раз насиловали. Когда с меня снимали строгий намордник, я умоляла гиен убить меня, но они только хохотали. Я пыталась не есть, чтобы умереть от голода, но еду насильно впихивали мне в глотку. Кандалы, ошейник, насилие и боль — вот что осталось в моей жизни. Глаза болели от света после долгого пребывания во тьме, а лапы могли находиться только за спиной. Каждый день, каждый час, каждую минуту, лёжа в темноте на холодном каменном полу, я теряла частички здорового смысла и постепенно сходила с ума…

Один год, три месяца, 28 дней назад…

Чак

— ВСЕХ?!!

— Да, Чак, прости… — разведчик понурил голову.

— Ты лжёшь! Это неправда!

— Я никого не видел…

— Так ищи лучше!

— Чак, я облазил всё, но ни одного пленного не заметил.

— О нет… Нет, нет, НЕТ! Этого не может быть!

— Прости, Чак… — разведчик вздохнул. — Но все твои дети мертвы.

Несмотря ни на что, несмотря на то, что меня окружали самые сильные воины клана…

Я заплакал…

Один год, два месяца, 20 дней назад…

Закончился месяц траура по погибшим, жизнь в клане вернулась в обычное русло. Но для меня траур будет длиться вечно…

Один год, один день назад…

Густав бежал со всех лап, спотыкаясь, крича что-то невразумительное и размахивая лапами. Когда он добежал, то рухнул передо мной на колени от усталости и быстро, насколько хватила дыхания, проговорил:

— Флёр… она жива!!

За один час я собрал двадцать воинов и вооружил их. За один день почти непрерывного бега мы достигли территории гиен.

По словам Густава, она была в темнице, но он не знал, где конкретно.

Я обнажил оба своих меча, приготовившись к битве. Весь отряд ураганом влетел в темницу и, уничтожая всех на своём пути, очистил подвал от врагов. Оставалось только найти её камеру. Ближе к концу подвала я наткнулся на какого-то гиена, прижал его к стенке и скрестил мечи у его шеи:

 — Где она? — прошипел я сквозь зубы.

— А, ты пришёл за лисицей… — гиен рассмеялся. — А ты уверен, что сегодня твоя очередь её иметь?

— Что ты сказал, ублюдок?!

Гад рассмеялся.

— Я спрашиваю: где она?!

— В самой дальней камере. Только я её сегодня уже обработал, так что…

Договорить он не успел. Быстрым движением я сложил мечи и отрезал его голову. Не теряя ни секунды, я бросился в дальний конец подземелья. Там была только одна-единственная дверь.

— Ниман! Работай!

Лис подбежал к двери, на ходу доставая набор отмычек. Среди многих талантов Нимана был ещё и такой.

Пока он возился, я не мог устоять на месте. За мною с Ниманом были ещё трое, и в коридоре стало необъяснимо душно. Высунув языки, лисы часто дышали. Наконец замок на двери щёлкнул, и, распахнув дверь, лис отпрянул назад. Потом в темницу заглянул я…

То, что они сделали с моей дочерью, трудно описать. Она стала как скелет, а вся её прежде великолепная шерсть была в грязи, крови и сперме. В чёрных волосах засохла сперма, а спина была изуродована. От её тела исходил ужасный смрад, из-за которого перехватывало дыхание: лисица лежала в луже своей мочи…

В тех местах, где кандалы касались шерсти, кожи уже не было: они стёрли ей все запястья.

Но она всё ещё дышала…

Несмотря на смрад и грязь, я быстро подхватил её на лапы, удивляясь, какая она стала лёгкой, почти невесомой. Кандалы тихонько звякнули, но лисица даже не открыла глаз. Хвост тяжёлой вонючей мочалкой безжизненно свисал вниз, но я точно знал, что она ещё жива. Приложив ухо к её грязной груди, я с трудом различил редкие глухие удары. Она явно была не просто при смерти — она уже умирала. И я побежал что было сил, расталкивая на ходу своих сородичей, которые бросились вслед за мной. Безжизненное тело моей дочери вздрагивало на моих лапах, и казалось, что кандалы на её лапах — это самая её тяжёлая часть…